ЗАРУБКИ

В первый день летних каникул Шурик сразу, как проснулся, собрал вещи в потертую спортивную сумку, пожал руку соседу по комнате — «пока, до осени» — и отправился на автовокзал. Пара муторных часов на тряском автобусе, десять минут по кривеньким пыльным улочкам села — и вот она, неброская калитка из штакетника.

Родной двор обнял сладким ароматом только распустившихся пионов. Все как всегда: асфальтовая дорожка между аккуратных клумб; ровные грядки чуть дальше; за ними — почти зеркальный огород соседской бабки-ведьмы. Странно, чего это у нее дверь не настежь, как обычно

Шурик свернул с дорожки направо, бодро перемахнул сразу все ступеньки невысокого крыльца, вошел на длинную, прохладную веранду. На веревках, натянутых вдоль, сушилось белье. Пахло свежо и уютно. По детской привычке, парень, проходя мимо, провел рукой по еще влажным простыням и наволочкам. Ох, мать бы увидела — отругала.

Все тут старенькое, еще с советских времен, а дверь в дом — новая, металлическая. Шурик взялся за холодную ручку, нажал вниз, потянул. Дверь открылась почти бесшумно.

Он бросил у стены сумку и крикнул, звучно врываясь в сонное бормотание телевизора в глубине комнат:

— Ма-а-ам, я на постой!

Бормотание стихло, в комнате что-то брякнуло, дзинькнуло, зашуршало и в проем, улыбаясь, выглянула мать:

— Привет! Заходи, постоялец…Голодный — Женщина подошла к сыну, приобняла тепло и привычно.

— Как волк! С утра не ел… А — и утром не ел, — сознался Шурик и добавил со смехом — только не надо про гастрит, окей

— Окей, окей, — передразнила мать, — есть суп, есть котлетки…

— А пельмешки

— Да есть, есть…Знаю, что любишь. Вчера настряпала. Иди в кухню, — мать легонько подтолкнула сына, — садись… Сейчас будут.

Пока кипела вода в кастрюльке, пока варились пельмени, женщина накрывала на стол и засыпала Шуру вопросами: как сдал сессию, куда пойдет на лето подработать, как там Лера в городе и когда, в конце-то концов, он их познакомит. Хоть и обсуждалось это не раз по телефону, Шурик отвечал легко, без раздражения, но больше отшучивался, особенно про Лерку. Не хотелось загодя рассказывать, что подруга в село не рвется и его самого уговаривает после диплома в городе оставаться.

Когда, наконец, глубокая тарелка горячих, лоснящихся жирком пельменей стояла на столе, Шурик подцепил один, макнул в густую домашнюю сметану и сглотнул слюну:

— Ммм… это вам не студенческий буфет!

Умявши в один присест всю тарелку, довольно похлопал живот:

— Ох, спасибо! Объелся… Сейчас бы еще чаю — совсем красота будет!

Мать чуть насмешливо наблюдала за облизывающимся, как кот, сыном.

— Заварить чаю-то или, как в городе у себя, из пакетика будешь

— Заварить, мам. Я это…покурю пока схожу…

Женщина покачала головой неодобрительно, но комментировать дурную привычку не стала.

Шурик взял с полки над столом спички, у порога выудил из сумки пачку, достал сигаретку, вышел во двор и закурил. Сев на скамейку, провел рукой по толстому слою краски — мать скамью каждый год подновляла. Потом окинул взглядом двор и огород.

Солнце пригревало, но пока не жарило. Пионы подставляли его лучам огромные розовые и бордовые шары цветов. Нежно зеленел у скамьи молодой кленок, который мать вырубать запретила — «красивый!». За пионами, до самого забора, грядки с молодыми всходами.

Взгляд Шурика опять привлек соседский двор. Такие же яркие пионы, такие же зеленеющие грядки, скамейка вон и то почти такая же. Но вот дом — дом, будто мертвый. На дверь замок навешен. А ведь никогда ведьма дом не запирала. Не видел он такого!

Парень потушил сигарету, бросил в ржавое худое ведро, приспособленное матерью под всякий мусор и вернулся в дом.

На кухне уже нагрелись бока большого пузатого заварника. Мать поставила на стол мед и конфеты, достала из шкафа большую кружку — Шурик чай литрами дул.

— Мам, а куда ведьма делась, — спросил парень, вновь устраиваясь за столом.

— Какая ведьма — удивилась женщина.

— Ну соседка наша, бабка Вера…Дом на замок закры…Ой! Ты чего! — он пригнулся под материнской затрещиной, — ты чего — повторил обижено.

— Какая она тебе ведьма — мать посмотрела сурово и стукнула кружку о стол, поставив перед сыном.

— Ну ладно…- примирительно начал Шурик, — это мы с пацанами еще в детстве так ее прозвали… Худая, черная, взгляд какой-то…странный…Что ни вечер — на пороге стоит, косяк дверной гладит и шепчет что-то…Ну натуральная ве…страшно, короче, было.

— Не ведьма она. С сыном на пороге разговаривала. Отговорилась уже. Схоронили ее на прошлой неделе, — мать достала из шкафа кружку поменьше и села напротив.

— С каким еще сыном У нее же не было никого.

Мать покачала головой и принялась разливать ароматный, янтарного цвета чай по кружкам.

— Все у нее было. Невезучая она, что ли. Муж ушел, когда Андрюшке и десяти не исполнилось. Загулял с приезжей и с концами. Сына одна поднимала. Мальчишка-то, ровесник мой, ладный такой: и лицом, и характером. Не скажешь, что безотцовщина. И помощник был. Все-то они вместе: и на огород, и в город. На рыбалку — и то с ним ходила. Ну а потом, как время пришло, в армию забрали — там и пропал…

— Без вести- не понял Шурик.

— Нет. В Афгане погиб. Сгорел, вроде. В закрытом гробу хоронили.

— Так это она после свихнулась, что ли — он и про чай забыл, так заинтересовался.

— Шура! Ну чего мелешь Ведьма…свихнулась, — мать глянула с укоризной, помолчала, потом вдруг согласилась, — а может и свихнулась… Его ведь как закопали, теть Вера к нам повернулась и говорит, мол, нет там сына, живой Андрюшка, дождаться только надо…Вот так… Шура, ты чего замер-то Пей чай, остывает, — женщина подвинула сыну вазочку с конфетами и продолжила историю. — Всю жизнь потом дожидалась. Траура по Андрею носить не стала. Днем, вроде, обычной жизнью живет, на работе в первых рядах, за хозяйством следит, себя в порядке держит. Молчит только, без лишней надобности слова не скажет. А что косяк дверной наглаживала, так зарубки у ней там…

Шурик отхлебнул чаю, скривился, потянулся за сахаром.

— Зарубки

— Ну зарубки… Вон — как у нас, — женщина указала пальцем на косяк, — тоже рост отмечала. Последнюю-то сделали уж ради шутки, когда в армию его провожали. Говорит, мол, давай, мама, отметим, потом посмотрим, как нам армия расти и развиваться помогает…Вот она днем-то, видать, намолчится, а вечером на порог выйдет, зарубку ту последнюю гладит, будто сына живого, да с ним разговаривает.

Пока мать рассказывала, Шурик, как под гипнозом, все размешивал сахар в кружке. Наконец, остановился и протянул:

— Точно того…тронулась…Ну разве нормальный будет столько ждать

Мать помолчала, покрутила в руках конфетку в шелестящем фантике, вернула ее в вазочку.

— А ведь дождалась теть Вера Андрюшку…

Шурик округлил глаза:

— Так он, реально, не погиб

— Погиб, Шура. Погиб, конечно…

— А как же..

— А вот так, — вздохнула женщина, — Знаешь, я же видела, как теть Вера умерла. Под вечер вышла на грядках повозиться, она стоит опять на пороге, бормочет. Потом слышу, громко так говорит: «Здравствуй!» Я аж обомлела — неужто мне Спину разогнула, ответить собралась. Смотрю, она руки вперед тянет, как обнять кого, и опять «Здравствуй! Андрюшенька, сыночек!» А потом поехала вниз по двери-то. Я пока до нее добежала — она уж неживая была…

Замолчали. Мать скользила взглядом по меткам на косяке: три года, пять лет, восемь, двенадцать… Шурик встал, подошел к матери, неуклюже, грубовато обнял ее:

— Не переживай, мам! Мы с тобой еще кучу зарубок наделаем. А как вверх расти перестану, так вширь начнем мерить…

— Ох и несерьезный ты, Шура, — улыбнулась мать, украдкой утерев глаза, — садись уж — допивай, измеритель!

Источник:

Источник