Истории из жизни реальных людей
В кустах хорошо.
В кустах тихо, влажно, зелено.
Сам бы кустом стал, листьями по ветру, мыслями по земле.
Жаль, что и помимо кустов многое в мире по-прежнему существует. Зовёт, требует, свечениями таинственными переливается.
— Игумен! Игумен! — рассыпался тысячей искр насильник транзисторный, к плечу чувством долга подвешенный. Саблей выскочил из-за спины, нарушил мыслей поток. Резкий, как полынья весной. Нераскаявшийся, как половина пути пройденного. Студёный, как вдовий хлеб. Зябкий…
— Уж тебя!
Обе овчарки спецовок в воду окунул.
Хлюпнуло!
Вот и настоящие псы залаяли. Учуяли. Принюхиваются.
Ещё чего не хватало!
А может, пронесёт и на этот раз Корни недостаточно глубоко, сапоги дымятся надеждой. Лёгкий ветерок пробегает между лопаток. Весна, но не скоро. Крики, но не наверняка. Песни, но вряд ли о будущем.
Словом, умирать не хочется!
А иные всё идут, идут, идут, стучат сандалетами. Подошвами прах земли сотрясают.
Откуда прилетели Откуда взялись Зачем явились
Да кто бы знал…
Патроны давно кончились, молитвы теперь вряд ли сработают.
Что ж, повезло — отозвали собак! Свистом своим ультрафиолетовым. Общением, на тишину похожим. Словами, от мыслей ничем не отличимыми.
Вот и небо залилось холодным румянцем. Псы прочь несутся, к хозяевам своим новым. И мало кто из четверолапых вспомнит теперь, как у нас на цепи сидели, стерегли храп бород, умирали под слёзы младших, безбородых ещё.
А те спрашивали, когда время приходило: подобает ли по собаке ставить крест
Разрешал. Ставили. Мол, Бог с ним! Христос поймёт, Христос простит. На него одна и надежда!
Но если даже собаки предают, то человеку надеяться и вовсе не на что! Что биологически умирать, что надеждами — одинаково конец. Только вот мозг всё работает, как будильник на первое сентября, просится жить. Просится…
А без Ги не хочется. Одна надежда — вдруг жива Чудом, надеждой, случайностью Укрылась трубами, потомство ласковыми руками обняла, успокоила. Сидят, дышат где-то в темноте, папку ждут. Дождутся ли
Эх…
Сумка на плече, в отличие от совести, полулегка.
Только бы проскочить! Только бы жива! Только бы! Только…
А иные — они на медуз похожи. На работы едут, зубами острыми друг другу щупальца покусывают. Традиция. Сразу видно, что не со зла. Конечности отрастают тут же, прямо на глазах. И жижа прозрачная, куда ни глянь. Очаровываются взаимным уважением, мурлычут. А другой раз по куполам прозрачным друг друга щупальцами гладят.
Любят друг друга…
Твари!
На нас, коренных землян, времени даже не тратят. Заметят, подлетят, надвое перекусят — лежи, умирай после. Совсем на праздничные банты не похоже! Хорошо, если вся жизнь перед глазами проскочить успеет. Вместо рая подобное сгодилось бы. Да только едва ли. Перед смертью — ничего, кроме самой смерти. Так ведь обычно у людей и ведётся. Что-то вроде религии, которая веры в себя не требует.
Ну вот — не видно более иных. Разбрелись.
Лишь электричка тоскливо далью туманной звягнула. Ровно по расписанию следуют, фашисты инопланетные!
Теперь уж бежать! Через поле, через пространство открытое, через свободу, как она в поэзии раньше представлялась. Бежать, пока воспоминания стадами коров в голове. Бабушка Таня, ладонями трудовыми долг поколений из коров выдаивающая. Отцы, матери. Клинки кос, душа Калиновского, в суровости общего быта развеянная. Да уж, были времена! Жили, ровно как и пришельцы, ничуть не хуже. С напастью любой справились бы, да только проводов слишком много накопилось, сомнений.
Вот потом бляди эти и появились. Мир, покой, любовь лозунгами своими объявили и убивать сразу же всех принялись. Люто, словно по чертежам. Сопротивления оказать не получилось. Да и как их от людей отличить было Внешностью, разве что. Шутка ли — медузы ходячие! Да только кто ж на внешность в те времена полагаться способен был Мало ли — меньшинства очередные Попробуй тронь!
Теперь уж их мир, а наше страдание. Но многие ли страдать по-настоящему способны
Добежал! Вот и баул трубы. Убежище от бомб, но не от отчаяния.
Дозорные встречают. Такие же кусты, как и я. Заросшие, одичавшие. Одного Васькой кличут, другого Арнольдом Иосифовичем. Оба словно пыльцой инопланетной заражены. Любого в капусту хрустящую порубят, если пароль семизначный не назовёшь.
Меня, правда, с первых усов узнают. Ещё бы! Есть приношу.
— Здорóво, Игумен! Что-то задержался ты. Заплутал, что ли
— Да ну его на!
Рукою махнул, словно дирижёр хора балалаечного.
Дверь отворили.
Только внутрь не особо хочется. Там ведь всё, как у людей и полагается: духота, тряпьё, рты голодные, дети. Каждый папку и мамку ждёт. И хуже голода мысль блуждающая гложет — в мире внешнем ничего ведь и не изменилось, порядок паспортов не нарушен. Просто раньше были папа Илья, мама Ольга, братик Сашенька, такса Лана. В точности так всё и осталось. Только теперь папа-пришелец Илья, мама-пришелец Ольга, братик-пришелец Сашенька. А такса и вовсе разницы не заметила. Щупальца, как оказалось, в жизни не самое важное. Так и живут, так и работают. Лучше, чем нам, двуногим, удавалось. Много лучше.
— Служу человечеству! — полковник встречает посреди штабного коллектора.
— Служу, служу. Заебался уже служить! — отвечаю.
Сумку с провизией на стол поверх карт секретных бросил. Что в них секретного, если главными секретами по-прежнему вопросы риторические остались
Почему Кто виноват Что делать
— Это что ещё за разговорчики
Возмущается. А сам — самозванец, ничем не лучше пришельца. Бывший инженер. Дважды разведён, трижды проклят, но нынче — надежда человечества.
— Не ерепенься, Игумен, доложи обстановку!
— Да всё пожрали уже! Ерунды какой-то раздобыл по хуторам заброшенным. Консервы. Бычки в томатном, мать его, соусе. Не от пришельцев, так от голоду скоро подохнем.
Задумался господин-начальник-батюшка, крепко задумался. И самому жрать охота, и долг покоя не даёт.
— Что ж, завтра к Быхову группу отправим, — почти натурально вздыхает. — Другого выхода нет! Ты группу возглавишь, понятно! Только если снова на связь не выйдешь… Почему, свинья, не отвечаешь, когда вызываю
— На иных нарвался. У самого бункера. Толпой на электричку шли. С дачных поселений, видно.
— Сегодня же суббота!
— По выходным многие работают. Добровольно, суки. Потому и ВВП у них нечеловеческих объёмов.
— Осторожнее, Игумен! Остынь! Сам знаешь, что за упадничество ныне полагается.
— Всё, что и раньше полагалось. Так рассудить, будто и не с пришельцами воюем. Тьфу ты!
Звонко сапоги по стенам эхом шагов отражаются.
— Игумен! Игумен! Куда ты, сволочь бородатая!
Пусть уж поорёт. Не любит, когда из-под его авторитета вот так, ногами, уходят.
Хорошо, хоть отчёты писать не требует. А то попробуй, выверни всё, что посреди мозга правдой пульсирует. Да так, чтобы по форме, по уставу. Лучше уж сразу пулю в лоб себе пустить. Да если бы ещё остались они, пули эти…
А в коридорах лица чумазые, недовольные, измученные. На ногу кому-то впотьмах наступил. Кричит, ругается.
А чего ты на меня кричишь В поле выйди да покричи! Рискни, если правды так хочется!
Вот и угол. Свой, но едва ли родной. Геометрический, бетонный.
Санёк на своем лежаке возлегает. На полярника похож, которому полюса северного не досталось. Борода — как судьба чужая, улыбка — как весточка из дома. Только из чужого дома. Как будто на почте перепутали что-то (в жизни прежней часто такое случалось).
— Явился А я уж думал, одолели тебя медузы эти, — говорит, бороду почёсывая.
— Они всех нас уже одолели. Не заметил разве
— Места им в космосе, что ли, не хватало
— А ты и вправду полагаешь, что твари эти из космоса взялись — спрашиваю.
Портянки из сверхвещества снял. Единственное, что из технологии пришельцев перенять успели.
— Так откуда же, если не из космоса
— Да вроде из самих нас.
— Как это
— А вот так это! Понятнее, извини, объяснить не умею. Ну сам подумай — не может такая херня из космоса прилететь. Метеор — может, а счастливые медузы — не могут!
— Так из параллельного мира, что ли
— Хуже. Из нашего. Не сверху, не снизу, а прямо из нас самих.
— Не, давай уж лучше считать, что из космоса! А то…
Замолчал. Не досказал. Потемнел.
Так вот! Боится Саня. Боится…
А если уж полярники самих себя бояться начинают, что уж тогда на собак пенять Но вообще, страх — ориентир честный. Сразу на правду указывает.
Вот теперь сомнений и не осталось.
Всегда эти иные существовали. Всегда! Выползали боязливо на свет лучшими чувствами нашими. Мечтами, надеждами. Любовью, о которой столько пели, но которую из себя вынимать смущались.
Вроде бы и верили, что она в итоге победить должна. Восторжествовать, вспыхнуть, выйти на белый свет, сделать его ещё ярче. Да только не думали, что самим от этого света по катакомбам прятаться придётся.
Вот и получается теперь, что самый настоящий пришелец — это всегда ты сам, со всеми своими кустами, портянками и сожалениями. А иные — они как раз на своём месте. Там, где им и полагается быть. Где всегда полагалось.
Подумать только, иной я и иная Ги до сих пор вместе живут, ласково друг друга на пастбища провожают. И, должно быть, счастливы. По-настоящему счастливы. Так, как у нас самих никогда в жизни не получалось.
— Слышь, Сань, а у тебя патроны остались — спрашиваю, пока носки его вязаные ещё не захрапели.
Свет лампочкой дёргается, дрожит, сомневается. Тени кусками стекловаты притворились, пятнами Роршаха. Но воображение спит — не разбудить!
— Есть пару. А тебе зачем
— Себя иного пристрелить хочу!
— Сдурел, что ли
— Сдурел. Только давно уже. Ещё когда дурость нормой выглядела.
— Ну а если даже и пристрелишь — что толку Одним больше, одним меньше. Миллиарды их теперь.
— Тут уж не скажи! Нельзя, чтобы в мире одновременно я и иной я существовали, понимаешь Только одному из нас в мире место. Так дашь патронов или нет
— Держи…
Руку Сане на прощание пожал, поблагодарил, портянки на память оставил.
Тихо по катакомбам прошёл, с дозорными на право выхода банкой тушёнки договорился.
Двери за спиной скрипнули, засовы лязгнули.
Ночь на улице. Темно. Тихо.
Звёзды космоса прямо в темечко смотрят. Мол, куда этот плешивый посреди тишины собрался Вправду ли себя иного пристрелить Да и получится ли
Не знаю, братцы, не знаю… Тут уж нечего рассуждать, нечего загадывать. Только идти навстречу неизвестности, с сердцем, колотящимся в груди, и пальцем на курке. Как обычному человеку в мире настоящей любви и полагается…
Ксюши Хариной