Друг мой ведьмак

 

Друг мой ведьмак Он сидел в грязной камере – потолок чёрный от копоти. Окно маленькое, на нём грубые прутья, но сквозь щелки сочится свет – райский алый свет. Он всё помнит: каждый свой день,

Он сидел в грязной камере – потолок чёрный от копоти. Окно маленькое, на нём грубые прутья, но сквозь щелки сочится свет – райский алый свет. Он всё помнит: каждый свой день, каждый вздох. На вершине горы сверкает камень – над пропастью замер этот ярко-чёрный гранитный монумент. И лес темнел мохнатой шапкой где-то там, за пропастью. Его макушки каждый день освещают лучи солнца, уходящего за горизонт. От взгляда на лес глухая тоска, сродни голодному волку, гложит душу.
Келькиль улёгся.
Над кроватью на черном потолке он выцарапывал даты: «253,12,10» — эти цифры обведены. Потом – записи попроще, примечания к которым Келькиль выкарябывал уже на стенах: «254,25,04 – Сэм пришёл»; «254,11,07 – День дармовой дичи»; «257,15,12 – Сэм умер, тиф». И с особой торжественностью выше всего были высечены две даты: «15,09 – Альма» и «21,07 – Сэлли».
И год за годом он видел эти надписи, время от время добавляя что-то ещё. Раз в месяц, когда наступало безумие, Келькиль кричал и царапал всё вокруг. Даты в своем нормальном состоянии он вырезал заведомо высоко – чтобы не достать. И это сумасшествие возвращалось день за днём, месяц за месяцем, год за годом… Всё, что ему оставалось — смотреть на закат и встречать восход, который утром освещал верхушку леса – тёмного, зловещего, забравшего его сердце давным–давно.
Ветер подул и случайно заглянул в этот забытый клочок мира, разогнал душившую затхлость. Келькиль спал, и во сне ему казалось, что он летит над бездной, распростертый, несущийся на волнах ветра далеко-далеко: туда, где редко ступала нога человека; в места, от коих веяло первобытной дикостью… Там его сердце, там его дом…
-Проснись, животное!
Их надсмотрщик, прозванный «Толстым пиратом» (левая жирная нога кончалась деревянной колотушкой), впихнул в камеру человека. Тот грудой свалился на пол.
-Новенький. Такое же отродье, как и ты.
Дверь лязгнула и закрылась. Келькиль не делал никаких попыток встать – как и прежде лежал на спине, заложив руки за голову. Но он следил за незнакомцем: от того резко пахло потом, табаком и чем-то резким дурманящим… Келькиль шмыгнул носом. Тем временем новичок распрямился, плюнул, видимо, выражая этим своё неуважение к толстяку. На вид незнакомцу было около пятидесяти. Жилист, высок, немного сутулится; местами поседевшие волосы неровными прядями свисали на обветренное исковерканное годами лицо. Крючковатый нос отбрасывал нехорошие тени на узкие скулы. Глаза были странно выпуклыми, в какой-то миг приходила мысль об ущербности их обладателя. Но взгляд был осмысленный, живой, бегающий. Незнакомец отряхнул свое рубище, сел на нары и выплюнул на землистую ладонь припрятанный за щекой перстень. Келькиль отвернулся.
Внезапно раздался голос – похожий на звук заржавевших дверных петель:
-Ты здесь уже пять лет
Келькиль открыл глаза – глупо было бы прикидываться спящим – и повернул голову.
-А что
-Просто,- новичок теребил в руках свой странный перстень,- интересно. Ты всегда был один
-Нет.
-Сэм, да- мужчина ткнул в надпись на стене «Сэм пришел». – Вы с ним ладили
-Какое – твое — собачье – дело- медленно и чётко произнёс Келькиль.
Но его собеседник ни капли не смутился на грубый тон. С кривой ухмылкой заметил:
-В отличие от Сэма, мне не надо тебя опасаться. Таких, как ты, мы, люди Севера, приручаем.
Келькиль резко сел и, глядя в глаза этому странному человеку, спросил:
-Таких, как я – это кого

С этого дня Келькиль чувствовал себя участником чьей-то дурацкой шутки. Незнакомец представился Льювером, он был нездешний; по его внешности и рассказам, а вернее, коротким фразам, было ясно, что он с Севера. Льювер часто бросался загадочными изречениями, но никогда не снисходил до пояснений. Ещё он часто бормотал себе под нос что-то неразборчивое. Каждый день заключённых выводили работать на каменоломни. Келькиль заметил, что Льювер внимательно рассматривает цветочки и былинки, после чего бережно срывает и прибирает их. Стянул огниво у Толстяка; обвинили совсем другого арестанта, и Льювер не обронил ни слова, пока несчастного обыскивали и пороли. У реки Келькиль увидал, как Льювер подбирает черепки кувшина и тщательно склеивает их, замазывая глиной. Руки у северянина были в крови и мозолях после долгого дня работы, но он лишь весело ухмылялся. Склеился небольшой сосудец – кусок дна кувшина. Как Льювер протащил его в камеру – загадка.
Однажды вечером Келькиль и Льювер сидели в камере. Смеркалось. Келькиль был полон тревоги; приближались дни его безумия, он знал это, потому что чувствовал: предчувствия лучше всяких дат. На душе было неспокойно. Весь лес затягивало белесой дымкой – туман. Отвлекло внимание Келькиля странное поведение Льювера. Келькиль уже перестал обращать внимание на повадки своего соседа, но сейчас заинтересованно смотрел. Сегодня давали суп со свиным салом – редкая роскошь; Льювер отодрал полоску от своего заношенного рубища, скрутил и теперь промазывал маленькими капельками жира, оставшимися на миске. Он торопился – скоро надзиратель придет за посудой. Наконец всё было готово – Льювер уложил фитилёк в черепок и прикрыл сверху – чтоб не высох. «А он умен,- впервые за долгое время подумал Келькиль, — не знаю, что он затевает, но он гораздо умнее, чем я думал».
-Такое ощущение, что ты собрался колдовать,- произнёс Келькиль.
В темноте ничего не было видно, однако ему казалось, что его сосед не спит. И впрямь…
-Именно этого я и хочу,- вполне чётко и осмысленно отвечал Льювер. И, помолчав, продолжил, — у тебя странное имя для здешних мест. Откуда оно произошло
-На языке Лесного народа оно обозначает «Волчий сын».
Льювер рассмеялся коротким каркающим смехом.
-Я не сомневался. Ты слишком юн для колдуна, мятежника… У тебя утончённые черты лица, у местных – не такие.
-Послушай,- начал было Келькиль, но Льювер не дал ему договорить:
-Я многого навидался, и знаю наверняка, кто ты. Ты оборотень.
Келькиль замолчал. Ему сделалось дурно. Потом он робко спросил:
-А… как ты…
-Ты сам дал ответ на вопрос,- незнакомец улегся,- я колдун. Меня боялись жечь на костре, ибо я мог подчинить себе духов огня. Меня боялись топить… Мне связали руки и отобрали амулеты… И лишили силы. Посмотри,- Льювер встал поближе к свету луны, проникавшему из окна, и задрал рукав,- видишь клеймо Это святой крест и приложили к моей руке. Пока он на мне, я не могу колдовать по-настоящему.
-И что же..
-Я рад, что судьба свела нас,- Льювер криво ухмыльнулся, — ты тот, кто поможет нам бежать.

До полнолуния оставалось несколько ночей, и, коротая их, Келькиль и Льювер разговаривали, как два брата, не видевшихся давно и забывших голоса друг друга.
-Почему ты пошёл против Бога- спросил Келькиль.
-Потому что не верю в церковь,- равнодушно ответил Льювер. Немного помолчав, как всегда, он произнес абсолютно спокойно,- мою мать сожгли на костре, думая, что она ведьма. Они ошиблись. Меня уже тошнит от бродячих цирков и каменоломен.
-Чего ты хочешь
-Свободы. Это прекрасное чувство – когда вокруг тишина, ты летишь, тебя ничто не держит ни в прошлом, ни в будущем. Свобода…Келькиль вдруг почувствовал острую тоску – ту, что отравляла ему сон, давала желание выть – выть, глядя на луну.
Но мы с тобой выберемся отсюда,- загадочно прошептал Льювер.
В один прекрасный день Келькиль вдруг почувствовал… Как что-то давит изнутри, тяжёлое, бесформенное… Пока ещё. Тяжелые глыбы не давали думать. Тем не менее, его сосед немного оживился. За ними наблюдали и за болтовню жестоко наказывали, однако Льювера ничто не остановило. Глаза он им, что ли, отводит Келькиль нервничал. Внезапно рядом с ним загадочный голос прошептал:
-Тебе ведь не приходилось убивать людей, волк
Льювер улыбнулся, Келькиль вздрогнул.
-Нет.
-Надо…
-Я никогда не убивал,- позже в камере он счел нужным закончить, — я всегда себя сдерживал. Меня оклеветали…
-Забавно. Разве ты не хотел за это убить
-Нет.
-А если бы они убили твою жену и дочь
-Они их не убили,- сбивчиво проговорил Келькиль, — Альма и Сэлли убежали…
-Тебе самому хочется в это верить, только и всего.
-Я уверен, что…
-Я не уверен.
-Тебе во всем охота видеть зло, Ведьмак, — Келькиль резко сел,- ты просто отвергнутый всеми, разочаровавшийся мерзавец.
В камере воцарилась тишина. Льювер промолчал – он никогда не обращал внимания на оскорбления Келькиля. Последний не выдержал:
-Ведьмак, я хочу знать…
-Что тебе надо
-Ты именно ради мести продал душу, отдался тьме, да
-А что ты называешь «отдаться тьме», волк Сосать кровь из ближнего, целовать козла под хвост, отрубать голубям головы Ты глуп и суеверен, как все церковное панибратство. Ты забыл, что с ИХ точки зрения ты тоже являешься служителем тьмы, и никого не интересует, как ты им стал и убивал ли ты людей. Это все неважно. Мы тут все «слуги Лукавого», а невинные люди вместо нас попадают в чаны с кипятком, лишаются головы, на костре сгорают… Их сажают на кол «слуги света» — толстые, жирные, смердящие епископы, не забывая при этом крестить и приговаривать: «Отпускаю тебе все грехи твои». Ты, конечно, считаешь их лучше себя.
Голос Льювера напоминал холодную сталь. Вспарывал, резал вживую, без пощады.
-А месть
-Я отдал душу ради свободы. И рабом себя теперь не считаю, — Келькиль удивленно взглянул на собеседника,- странно, да Я не путаю. Человек раб всего того, к чему он сам себя привязывает силками в рамках не истины, а дурацкой жизненной серости. Вера этих дураков в чёрном, половины их, не стоит одной моей веры. Им хочется верить, что при чтении всех молитв и выполнении всех обрядов «да прибудет с ними благо». В чём смысл В чём идея Только если ты веришь внутри, твоя душа будет бессмертной, и она укажет тебе твой путь.
Льювер вздохнул и продолжил:
-Моя месть – способ низкий, жалкий. Есть зло, есть добро; чем светлее цель, тем труднее путь. Я выбрал то, что легче. Я выпустил внутреннего демона своей души на волю. И не жалею. Месть была бременем, обязательством; чувство силы – тоже. Я часто проигрывал, но желаю только свободы – ото всех и ото вся. Ослепляющей, пьянящей. Там, за чертой, я встану на грань между безумием и просветлением. Говорят, добровольные колдуны не имеют право на прощение… Пусть, я не прошу, но… Поняв чувство свободы, я наверняка открою нечто, что не даст сгинуть разом. Не поддаться безумию… У каждого свой путь; когда ты будешь убивать людей, защищаясь, принимай грех, но не стой. Ты – волк, и выбора у тебя нет.
-А ты ведьмак…
-И я тоже ничего не могу сделать,- ухмыльнулся Северянин,- там, идя над пропастью по тонкому лезвию, помни мои слова…

 

Накануне полнолуния Льювер вёл себя так же, как обычно: украдкой срывал травки, что-то бормотал себе под нос… Келькиля слегка знобило, он с трудом ворочал каменные булыжники. Льювер отыскал кусочек «мягкой» породы – мелко крошащийся, чертящий камень. Нашёл. Больше Келькиль ходить за своим соседом не мог.
В обед Льювер налил немного воды в черепок, с ловкостью фокусника спрятал и произнёс:
-Сегодня я дам тебе кое-что выпить… Это зелье творит странные вещи: порой ты видишь далёкие страны, неизвестных людей или картины из жизни твоих близких. Твоя душа погружается в другую реальность… Это убавит боль. И безумие. Поверь.
-Спасибо, — Келькиль чувствовал себя обязанным этому странному человеку.
-На здоровье, — Льювер, по обыкновению, лишь усмехнулся,- у всех свой путь, волк…
Приближалась ночь. Келькиль замер на своей лежанке, пытаясь унять лихорадку, как вдруг скрючился, почувствовав острую боль. Казалось, все тело ломает на мелкие кусочки. Кожа горела. Во тьме камеры светились лишь фитилёк и глаза Льювера. Курились высохшие веточки, их аромат назойливо обволакивал; Льювер чертил на полу пятиконечную звезду. Невозмутимо. И когда уже грязное, заросшее, но красивое лицо стало меняться, перед воспалённым, помутневшим взором предстал этот странный северянин с его резкими чертами лица. Келькилю в рот он влил своё снадобье силой.
-Пей.
Мутная, с привкусом плесени вода скользнула внутри куда-то вниз. Один болезненный рывок… Келькиль летел. Проваливался во тьму.
-Ведьмак…
Перед глазами возникали образы – они сменялись один другим, расплывчатые, нереальные… Замки, леса, море, птицы, цыгане, пустыня, змея, ночь, факелы, пещера, тишина…
«Мама!»
Он видел её – маленькую, беззащитную девочку, убегающую от людей с факелами. Они подхватили ее и понесли, как и отчаянно кричащую и тщетно сопротивляющуюся женщину. Он только хотел протянуть руку и крикнуть:
«Не надо!»
А услышал рык.
Перед ним стоял он – один из убийц его жены и дочки. И Келькиль кинулся на него. Рвать, кусать, убить… Но вдруг что-то отшвырнуло его прочь. Келькиль заскулил. Он узнал в поднимающейся окровавленной фигуре своего соседа.
-Спасибо, волк.
Льювер повернулся левым плечом – клеймо было содрано. Содрано с кожей, мясом, содрано на совесть.
-Мы сейчас убежим, — прошептал Льювер, едва держась на ногах.- Только позволь мне сидеть на тебе. У меня мало сил. Келькиль хотел ответить «хорошо», но рычание и не более стало знаком согласия.
-Тогда да будет так.
И решётка разлетелась на куски – дикая сила вырвала её. И навстречу охранникам вылетел волчий силуэт. На спине Келькиля сидел Льювер. И полилась кровь, какой эти стены не видели давно. Любого, вставшего на пути, Келькиль убивал, не в силах справиться с горечью, обидой, отчаянием. Стрела сзади просвистела… Кажется, мимо. Ворота сложились, словно бумажные; через ров, влекомый неведомой силой, а может, отчаянием и только, волк летел навстречу свободе. Дорога, освещённая полною луной, несла все дальше и дальше. Она шла по отвесной скале, а под ними – море…
-Остановись на секунду, дружище…
Голос Льювера был тяжелый, прерывистый. Келькиль плавно опустил друга на траву.
«Я тебя убил!»
-Нет, дружище, но здорово потрепал… А убила меня вот эта маленькая дрянь.
В затылке Льювера была стрела.
-И я дышу ещё только за счёт своего колдовства. Я, наверное, приму свой последний приют в волнах этого нежного моря. А ты беги, беги… Нас уже обыскались.
«Нет! Ты спас меня! А как же свобода – ты же так её хотел! Неужто ничего нельзя сделать»
-Ничего. Я как раз обретаю свою свободу, свою истину. Обрети и ты свою. Не скорби за продавшего душу, волк. Прощай…
Чёрный силуэт медленно дополз до края скалы и, собрав все силы, кинулся вниз. Ну а волк постоял, посмотрел и завыл. И от его воя сжималось сердце у всякого, кто его слышал. Эта скорбь, эта грусть и печаль летели ввысь, превозмогая земное притяжение, летели на свободу… Прощальная месса.
Вой-стон-плач летел, а волк уже бежал. Уносясь далеко-далеко, в тёмные дебри. Обретшим свободу блеск и сияние не нужны. Обретшим СВОЮ свободу.
Теорий много, истина одна. Есть добро, а есть зло; есть две цели, и чем светлее цель, тем путь труднее. И каждый выбирает свою истину, решает свою свободу.
Каждый день, каждый миг… От полнолуния до полнолуния.

Вашкевич

Источник

 

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *