Истории из жизни реальных людей
Мы ходили за мост, туда, где встаёт златоглавый рассвет. Сидели часами в мягкой траве, дотрагиваясь до её длинных жёстких стеблей, колышущихся на ветру. Иногда спали после сытого полдника, но чаще играли, прячась друг от друга в зарослях бурьяна. Нам было по десять лет в то время.
Лорна высокая, черноволосая и тонкая, как тростинка. Будучи свидетелем её взросления в то время, могу сказать — более прекрасной представительницы женского пола я не видал. Я помогал подруге заплетать длинные косы. Волнистые тёмные волосы блестели, как смола, на солнце, а взгляд абсолютно чёрных глаз завораживал. Рядом с ней я всегда терялся и вёл себя глупо, но она относилась к этому снисходительно. Не знаю уж, чем я ей нравился, ведь в нашем городке имелось немало других мальчишек — более рослых, умных, с богатыми родителями. Я же пацан из обычной семьи, пропахший гуталином, так как помогал после школы отцу в сапожной мастерской, со смешными топорщащимися ушами и конопатой физиономией.
— Лори, кем хочешь стать, когда вырастешь
— Я буду танцовщицей. Пойду в балет, станцую танец лебедей и умру на сцене. А ещё буду ходить в лучшие рестораны Города, кушать фуагра и носить диадему.
— Фуа..
— Гра, — закончила за меня Лорна и положила руку на запястье, — хочешь, покажу тебе несколько па
И она совершила пару замысловатых танцевальных движений на залитом солнцем лугу. Сквозь тонкое ситцевое платье просвечивало гибкое тельце. Я внимательно наблюдал, впитывая в себя каждое из мгновений. Казалось, мир насытился собственной красотой и теперь лениво созерцал сам себя, разлившись вокруг нас реками, морями, полями луговых цветов, мельницами на склонах холмов, горами на горизонте и макушками деревьев. Как Нарцисс, неотрывно глядящий в отражение, Лорна нуждалась в наблюдателе, который бы ежесекундно восхищался её прелестным изяществом. И она умела вознаграждать.
Да, именно она первой поцеловала меня. Всего лишь детский поцелуй, ничего более. Скорее любопытный, чем исполненный сексуального подтекста. Изучающий, осторожный, без языка и прочих гадостей. Всего лишь недолгое прикосновение губ.
***
Заговорщический шёпот в старом сарае у школы. Сегодня у нас выпускной бал. Нам по семнадцать. Все девочки в лучших платьях, а мальчики в пиджаках и измазанных навозом ботинках. Один я в блестящих чёрных туфлях, с полевыми цветами, завёрнутыми в газету. Я выглядываю её в толпе сверстников. Мне не нужен больше никто. Я пришёл сюда ради неё, моей Лори, моей девочки с задорной улыбкой. Моей девочки, рисующей гуашью женские силуэты у балетного станка; моей девочки, живущей в мире грёз и чистой, незапятнанной красоты.
— Лори!
Она улыбается. Она искренне мне рада. Её грудь округлилась, превратившись в две упругие дыньки под туго натянутой тканью блузы. Ноги стали ещё длиннее, волосы секутся на концах, завиваясь в кудри. Она подбегает и обнимает меня, прижимаясь всем телом. Целует, но уже не как в детстве, а по-настоящему, по-взрослому. Я чувствую слабый привкус сливового вина на её губах.
— Пойдёшь на дискотеку Там уже играют.
— Да, конечно. Эй, Лори..
— Что
— Я тебя люблю, — я и сам не понял, как эти слова вырвались из моих уст.
— Ты мой романтик! Пойдём..
Помню, на выпускном играли трубачи. Парни крутили девушек в неудержимом плясе, а в небе вспыхивали и гасли фейерверки. Много позже, когда все изрядно пьяные разбредались по домам, нас позвал Ганс — пожилой учитель географии, вечно курящий пахучие самокрутки. Он раздал нам махорки, задымил сам, перекинув ногу на ногу. Мы столпились кругом — мальчишки с горящими глазами и пылкими сердцами.
— Вы уже почти взрослые, парни.. А знаете, что творится в мире
Крауц тянет руку.
— Да, господин учитель! Ублюдки наступают на Город! Фронтовая линия прорвана!
Ганс грустно кивает.
— Всё верно, мой мальчик.. Но вы ведь понимаете, что нет иных защитников отечества, кроме вас. Мобилизация.. Пока ещё не тотальная, но на фронте катастрофически не хватает рук. Я назначен главой опорного пункта. Я ни к чему вас не принуждаю, но..
— Мы согласны, господин учитель! — опять слышу я собственный голос.
— Я рад это слышать, Фрид. Кто-то ещё Добровольцам на фронте двойная пайка и лучшие ружья.
И мы все послушно машем гривами. Как бараны на заклании.
***
Война. Вокзал-перрон-поезд. Заплаканное мамино лицо. Нервные ободряющие шутки товарищей. Три дня в битком забитом мужскими телами вагоне. Проплывающие за окнами смазанные очертания селений, лесных чащ, бескрайних, теряющихся вдалеке полей пшеницы. Прибытие в распределительный пункт. Властное рявканье сержанта-инструктора. Учебный полигон, где мы учимся обращению с винтовками, стреляем, падаем в грязь, метаем пустотелые гранаты. Откуда-то с недалёкого уже фронта доносится грохот канонады. По вечерам я засыпаю, глядя на зажатую меж пальцев фотографию Лори. На её обратной стороне написано изящным почерком: «С любовью — милому Фриду».
На улице землю прихватили первые, ранние морозы. Ближе к обеду от стылой земли поднимается густой пар, обволакивающий туманом наше расположение; от реки к недалёкой деревне идут женщины с коромыслами, растяжно напевая народные песни. В небе колышется белый аэростат, похожий на пухлое облако.
Выехали на линию фронта. Здесь ведётся позиционная война. Перед нами танки утюжат грязь, ржут погибающие среди колючей проволоки лошади. Забиваемся в один из блиндажей; даже сквозь фронтовой гул я слышу, как громко и испуганно сопит Поуль, судорожно обхватив пальцами деревянное ложе новенькой винтовки. Кричит, пробегая вдоль траншей, сержант: «ГАЗ! ГАААЗ, РЕБЯТА!» Надев противогазы, мы сидим в клубах удушающего зелёного газа, пока по нашим позициям ожесточённо лупит артиллерия. С неба падают гулкие тяжёлые «чемоданы» и свистящие осколочные бомбы, превращающие всё в радиусе десятка метров в мешанину из костей и мяса. Когда вражеская артиллерия утихает, мы по приказу выбираемся из окопов и бежим вдоль противопехотных заграждений, пригибаясь и падая, пока строчит пулемёт из бетонного дота на противоположном берегу мелкой речушки. Её воды мгновенно окрашиваются красным. Словно чужими глазами я вижу, как медленно падает Крауц, продырявленный насквозь мелкокалиберной очередью. Взметнул руками и опрокинулся навзничь Генрит, с которым мы сидели в школе за соседними партами. Его миловидное лицо превращено в месиво из осколков зубов и кости — в уцелевшей чудом орбите бешено вращается глаз. Я хватаю за шкирку третьего одноклассника, Кирка, бывшего у нас отличником по органической химии. Ему очень больно, у него пробита коленная чашечка, и он кричит благим матом, пока я тащу его обратно по броду на реке. А вокруг нас умирают люди, жившие с нами бок о бок последние месяцы, евшие со мной из одной миски, разделившие с нами невзгоды и напасти.
Кирк умер от гангрены. Спустя пару месяцев безостановочных боёв и я попал в госпиталь — изувеченный, с пробитым острой лопаткой черепом. Меня ударили, после чего несколько раз приложили головой о стоящий рядом взорванный танк. И бросили подыхать в демаркационной линии, откуда меня вытащили ночью наши разведчики, услышав слабые стоны. Ничего из этого не помню, если честно.
Моё лицо обезображено навеки. Я сам изуродован не только внешне, но и внутренне. Нельзя есть, ибо от удара мордой о броню танка разбито всё лицо. Кормят через трубочку противной белковой кашицей. Сделали три операции, челюсть выправили и вставили несколько железных зубов, однако говорить нормально я теперь всё равно не смогу — моя речь напоминает нечленораздельное мычание идиота. По ночам я встаю попить воды из умывальника и украдкой заглядываю в зеркало. В нём отражается перебинтованное чудовище с кривой пародией на лицо.
Через месяц меня комиссовали и отправили домой, торжественно повесив на лацкан медальку. Её я продал первому же спекулянту за несколько пачек сигарет с фильтром. К чёрту.
Еду по улицам Города и не узнаю его. Война словно вытравила из него все краски, оставив исключительно оттенки серого. Дети больше не играют на мостовых, они испуганно выглядывают из глазниц разбитых окон. Пахнет гарью, бензином и почему-то карболкой, как в госпитале. Многие дома превратились в руины. В развороченных бомбардировками строениях копошатся сограждане, растаскивая всё сколько-нибудь ценное. Липкой противной плёнкой к их лицам прилипло отчаяние.
Я нахожу дом Лори. Стучусь в знакомую дверь, но мне никто не открывает. Тогда просто выбиваю её с петель плечом, вхожу и вижу пустое помещение. На дощатом полу в свете солнечного луча лежит нарисованный гуашью набросок — задравшая ногу девочка у балетного станка.
Сергей Тарасов
Другие работы автора: