Нужен дождь

Андрей Севастьянович Бурьянов прибыл в расположение Сергиевского полка спозаранку, чуть полыхнуло из-за горизонта утренним пожаром солнце. Прибыл верхом, брезгуя в полевых условиях такой роскошью, как карета, бричка или даже левитационный шлюп. Соскочил с коня, доверил животное ординарцу и бодрым шагом двинулся к штабу.

Прошел мимо солдатских палаток и ружейных «пирамид», мимо костров и котлов, мимо пушек, угрюмо выглядывающих из земляных редутов, и обманчиво-беспечной кавалерии, ждущей своего часа. Остановился. Глянул на дымы, что поднимались в небо на другой стороне долины. Нахмурился, дёрнул усом да и нырнул в полутьму штабной палатки.

– Андрей Севастьянович! Голубчик! – Бурьянов поморщился от фамильярности Нестерова. Очевидно, что Виталий Фёдорович был рад его видеть по целому ряду причин, однако Бурьянову, сухому, аскетичному, вечно были неприятны неуставные обороты речи, хлопотанье и квохтанье Нестерова. Втайне он давно мечтал о прекращении сарацинской компании лишь по причине перспективы расставания с показным дружелюбием этого человека.
– Я слушаю вас, Виталий Фёдорович. Опять нужен дождь
– Нужен, нужен, ой как нужен, Андрей Севастьянович! – Нестеров закивал, заохал, умилительно прикладывая пухлые ладошки к щекам, порываясь вцепиться себе в бакенбарды. – Сами видите, сарацины встали лагерем напротив, в атаку не идут, костры палят, скорчи танцуют!

Бурьянов смотрел на Нестерова и пытался понять, как эта пародия на военного, этот смешной маленький человечек, похожий на колобка из детской сказки, умудрялся побеждать в кампании. Опрокидывать врага, войско за войском, брать города, обращать в бегство превосходящие силы. Магия За магию в ответе был он, Бурьянов. Делал для победы немало, но без тактического гения Нестерова всё было бы бесполезно. Обермаг поморщился. Признавать чью-то гениальность всегда тяжело.

– Скорчи – это плохо, – согласился он с Нестеровым. Согласился сразу со всем: и со старшинством полковника, и с его фамильярностью и с показной, потешной встревоженностью, – когда палить начали
– Ночью, часа в два, – полковник задумчиво прищурил левый глаз на настольный хронометр, – может в час с половиной.
– Тогда у нас не больше двух часов до того, как порох запылает, – Бурьянов обернулся на следовавшего за ним незаметной тенью алтыкца, низкорослого, коренастого, с плоским невозмутимым лицом, – приказывай баню топить. И трубки мои заправляй.
С невозмутимым лицом и без лишних слов алтыкец выскользнул из палатки.

Следом вышел и Бурьянов. Вышел да внимательно осмотрел лагерь вновь, теперь высматривая одному ему понятные знаки. Присмотрелся к солдатам – стойким, выносливым и всё же изнывающим от жары. К лёгкому мареву над пороховыми бочками. К чуть заметной дымке, стелющейся по земле в тех местах, где уже тлели подземные семена будущего яростного пламени.

Затем поднялся на вал артиллерийского редута и глянул в сторону сарацинского лагеря, приложив ладонь козырьком. Без подзорной трубы мог он видеть гигантские костры, сложенные из цельных стволов деревьев. Как танцуют вокруг них жрицы огня, подбадривая друг друга захаритом. Как распаляются, выпивая пламя из пожара, направляют его в небо, в землю, чтобы горело, и ревело, и полыхало…

Отвернулся. И ступал себе в баню.

В бане, простой, солдатской, полевой — палатка да два котла с раскалёнными камнями — разделся, сдал форму денщику, нагишом сел на скамью, скрестив по-турецки ноги. И закурил первую трубку. Алтыкец плеснул из тазика на угли, те зашипели, обдавая Андрея Севастьяновича клубами пара. Стало душно, туманно. Бурьянов выдохнул клубы дыма, вновь затянулся, и алтыкец принялся бить в бубен, напевая странно, непривычно для человечьего уха, вибрируя горлом, вкладывая сокровенное в песню без слов.

Мелкие тучки начали собираться на небосводе.

Докурив первую, Андрей Севастьянович взялся за вторую трубку. Алтыкец поспешил к жаровне, бросить в огонь соли, ладана, белой смолы и камфоры. К пару и табачному дыму в палатке присоединились клубы благовоний. Сильнее, яростней заиграл бубен, колодцем в бездну раскрылся голос шамана.

Небо затянуло грозовыми тучами, чёрными и мрачными, землю настигла великая тень. Костры ярились, пускали вверх снопы искр, будто пытаясь распугать нависшую черноту. Попусту. Черноты стало неизмеримо больше.

Вторая трубка догорела. Бурьянов уже не видел, что происходит в локте от его лица, поднял третью на ощупь, приложился. Выпустил струю дыма под бой бубна, широко открыл глаза, будто два провала в штормовое небо – чёрные, бездонные, полные неизлитой влаги.

Первая молния ударила прямо в один из костров, разметав брёвна, распугав огненных танцовщиц, что с визгами и криками бросились врассыпную. Следом незамедлительно последовал удар второй. Третий. Небо хлестало сарацинский лагерь электричеством, неистово било плетьми, поражая людей и животных. Взрывая землю под ногами у творящих волшебство, опрокидывая алтари, разрывая сотканные заклинания, что вот-вот уже были готовы поджечь неверных. Кто в этот момент глянул бы в глаза Андрею Севастьяновичу, увидел бы вспышки тех ударов, на фоне тьмы. Сам же Бурьянов будто ослеп, на самом деле видел всё. Обугленные тела, опалённые волосы. Страшный узор запёкшихся вен на коже. Открытые рты, бельма закатившихся глаз.

Первая слеза побежала по его щеке, смешиваясь с каплями конденсировавшегося пара. Первая капля дождя упала на землю. Плакал Бурьянов, искренне жалея поверженного врага, никогда не желавший никому дурного. Скорбя о прекрасных огненных танцовщицах. Плакало небо.

Тугие струи хлынули на землю, окончательно смывая огненную ворожбу, словно наваждение. Были костры – и не стало. Лишь пепел да залитые угли. Были танцы, яростные, задорные, жгущие кровь и плавящие плоть – теперь лишь дождь отплясывал на телах поверженных свой победный танец. Был жар пустыни – и он сменился прохладой грозового ливня. Было солнце – оно сменилось тьмой. Кратковременной, преходящей. Меняющей всё.

Medvedev

Источник