Истории из жизни реальных людей
Я — это я. Все вы прекрасно меня знаете. Ну, по крайней мере, половина из вас. По крайней мере, наполовину. Когда я играю в «Героев меча и магии», я всегда воюю за Лесной Союз — люблю, когда всё красивенько. С первого по девятый класс я носила кличку Воробей — за худобу и малый рост.
Я не умею плавать и умею видеть цветные сны. Ничего примечательного. Я — это я. И этим всё сказано. Я, в общем-то, не жалуюсь. Привыкла.
Но иногда… Иногда мне ужас как хочется побыть кем-нибудь другим. Кем-нибудь очень примечательным. И очень, очень крутым. Например…
Сегодня я плохо спала. Наискосок от моего дома живёт поселковский наш парк. Он совсем не похож на городские парки: нет в нём ни фонарей, ни красивых скамеечек, ни асфальтированных дорожек. Клубный сад — вот как он называется. Правда, на сад он тоже не похож. Просто квадратик, засаженный деревьями: лиственницами, березами, липами. Даже один грецкий орех есть. Только он не вызревает у нас. И собирается ночами в «парке» местная алкота. Не каждую ночь. Иногда. И превращает местная алкота мою жизнь в ад. Вы бы только слышали, какие пакости они говорят. Из гадких глоток пьяных подростков льётся отборное дерьмо. То они дружат — и делятся с товарищами тошнотворными анатомическими подробностями своих сексуальных переживаний; то враждуют — и изрыгают мерзкие, отвратительные ругательства. Сегодня один обиженный судьбой и приятелем джентльмен слонялся по Клубному саду и визгливо выкрикивал два матерных слова. Только два. Очень громко. В течение часа. В такие ночи хочется утопиться. Или перевоплотиться.
Ну, скажем, в пожилого фермера. Эх, вот бы стать на денёк пожилым техасским фермером! У меня были бы обветренная красная кожа, крепкая жилистая шея и пара мозолистых рук. Я распахнула бы окно и, вглядываясь в сырую весеннюю ночь, крикнула бы прокуренным голосом: «Эй, сукин сын, если ты сейчас же не заткнёшь пасть, клянусь Республиканской Партией, я возьму ружье». Подросток за окном, конечно, продолжил бы проклинать судьбу. И тогда я, поругиваясь в провонявшую самосадом бороду, натянул бы остроносые сапоги, нахлобучил шляпу (куда же без шляпы) и взял бы в руки старое, но очень ухоженное, идеально вычищенное ружьё. Я вышел бы на крыльцо и, больше не утруждая себя разговорами, пальнул бы на звук. Такие, как я, предупреждают один раз. Я — предупреждаю один раз.
Когда мой пикап 1968 года подкатил к дому шерифа, было уже совсем поздно. Шериф, древний мой дружище, ты, конечно, уже дрыхнешь. Лет тридцать назад в это время мы уже изрядно покачивались, но ещё стояли на ногах. А теперь ты храпишь так, что твои куры перестали нестись, думая, что настал конец света. Вставай, старая развалина! Просыпайся, чтоб тебя! «Чего тебя черт принес в такое время, кусок дерьма!» — ворчит Шериф. «По дороге расскажу», — обещаю я. Дэйв одет как попало. Но шляпа — при нём.
Шериф задумчиво смотрит на того, кто не сумел вникнуть с первого раза. Он неторопливо перекатывает сигару из одного уголка рта в другой, и пепел падает на жирное брюхо, обтянутое выцветшей от солнца и пота рубахой. «Всё же понятно, — говорит он, — ты думал, что это койот. Ты думал, что это та тварь, которая уже два месяца терроризирует весь округ. Ты думал, что это койот, и выстрелил. А когда пошел за тушей, увидел вот этого придурка. Поехали оформим, Чарли».
«Дэйв, — я окликну друга, когда он уже подойдёт к своему дому, — Дэйв, этот засранец и правда вопил, как койот. Голосил на весь Клубный сад».
«Какой, в задницу, Клубный сад, Чарли — засмеется шериф. — Последние мозги в покер проиграл Это же Техас».