Истории из жизни реальных людей
В субботу мать стирала, а по воскресеньям с утра готовила еду на ближайшие пару дней. После воскресного обеда она гладила огромную кучу выстиранного, вываренного и накрахмаленного постельного белья и того, что помельче: рубашки, полотенца (обязательно, и с двух сторон), юбки, брюки, носовые платки и ночные сорочки. Поздно вечером, уложив детей спать, садилась проверять тетради. В субботу стирать она принималась тоже после обеда, когда возвращалась с работы. Работала она в школе, поэтому выходной у неё был всего один — воскресенье. Хотя этот день назывался так чисто номинально. И означал, всего-навсего, что она просто не идёт в школу, а занимается домашней работой. Которая, как известно, не только никогда не кончается, но ещё и крайне неблагодарна. Когда в пятницу вечером замачивалось в ванной бельё, у Любы в груди начинали тоскливо скрести коготками маленькие кошки. Это означало, что завтра после обеда третью часть всех четырёх конфорок на их плите займёт огромная эмалированная выварка, обволакивая квартиру густым, тёплым и насыщенным сыростью паром. Затем подкрахмаленное и подсиненное бельё будет сушиться за балконом, на балконе и частично в квартире, наполняя квартиру новыми запахами: влажным, прохладным или свежеморозным, в зависимости от времени года. С утра в воскресенье им на смену приходили новые запахи и звуки. Горячо и пряно разносился аромат зажарки для борща, проникая даже в закрытую дверь маленькой комнаты, (так в их семье принято было называть детскую), щекоча Любкины ноздри, заставляя оторваться от книги и задумчиво тянуть носом. Через некоторое время к нему присоединялся запах тушеного мяса, сопровождающийся хорошо знакомым, почти родным свистом скороварки, любимой кастрюли матери, которую она ценила за экономию её времени, простоту, универсальность и почти стопроцентную сохранность всех питательных веществ, содержащихся в продуктах. По крайней мере, так уверяла инструкция по применению, прилагаемая к этой чудо-кастрюле.
После обеда мама устанавливала в большой комнате (так в их семье именовался зал) хлипкую и шаткую гладильную доску, и принималась гладить, время от времени обдавая Любку, сидящую перед телевизором, а иногда и её отца, лежащего на диване с книжкой или газетой, порцией задорно пыхтящего утюжного мини-парка. Но по сравнению с сорокалитровым эмалированным чудовищем на плите это было уже не так страшно. По мере того, как бесформенная гора высушенного белья перекочёвывала в стопки отутюженного и разложенного согласно своему видовому признаку, мать, тяжело вздыхая, усаживалась на табуретку, перед этим приняв таблетку от головной боли или давления, и время от времени, ни к кому, конкретно, не обращаясь, сообщала миру, что у неё ещё две партии тетрадей и, в придачу, не заполнен журнал. И вообще, нужно бы дошить юбку, которую она начала ещё две недели назад, а то ей совершенно нечего надеть. Любка уверена, что примерно в этом возрасте она научилась внутренне морщиться. Это когда на лице невозмутимая маска, а внутри всё съёживается от раздражения, досады и возмущения. Она знает, от чего это происходит. Это сложное и кучеряво переплетённое смешение чувств. Здесь и загнанное глубоко внутрь чувство вины, и жалость к матери, и осознание собственной беспомощности, и острое ощущение несправедливости и отвращение к существующему положению вещей. Любе тринадцать и она отлично понимает, чего от неё ждут родители. Если бы она была хорошей, порядочной дочерью, а не законченной тунеядкой, она бы сейчас поднялась с кресла, забрала у матери утюг и принялась бы с энтузиазмом гладить. А ещё лучше не ждала бы, когда, мать, падая с ног, начнёт туманно на это намекать, а с самого начала, закатила рукава и взяла бы на себя хоть малую толику нескончаемых домашних дел.
Нет, кое-что она, конечно же, делает, она присматривает за младшим братом, когда мать на работе, подогревает обед, моет посуду и следит за порядком в маленькой комнате. А ещё она неплохо учится, много читает и не обременяет родителей своим проблемным поведением, как некоторые её сверстники. Она, что называется, хорошая девочка. Но этого, очевидно, мало. Мать снова тяжело вздыхает. Гладить сидя она не любит, а стоять уже не может. Люба старается не смотреть на её синие от варикоза и отёкшие ноги. Куча невыглаженного белья сокращается очень медленно.
— Ещё и полпартии изложений, не успела вчера проверить, — вспоминает мать.
Люба чувствует себя не просто тунеядкой, а законченной сволочью, но всё равно не встаёт. Дело в том, что её физически начинает тошнить при виде утюга и запаха отпаренного белья.
Вместо этого она поворачивается к матери:
— А ты в школе проверяй, — советует она зачем-то, прекрасно зная, что сейчас начнётся,…- Очень удобно и такую тяжесть таскать с собой не нужно…
— Да когда ж мне в школе-то проверять — растерянно говорит мать. Отец криво ухмыляется, глядя недобрым глазом на Любку с дивана:
— Вот же молодец ты у нас какая, а мать-то голову морочит, как всё успеть… Правильно, поучи мать, поучи, вместо помощи… Не дочь, а квартирантка, — зловеще резюмирует он.
Люба поднимается, так как оставаться здесь дольше смысла нет, но выходя из комнаты, успевает произнести:
— А что я сказала-то Наша училка всегда так делает. Проверяет или на большой перемене или вообще на уроке, пока кто-то у доски топчется.
— Не о том речь! — кричит ей вслед отец, — А просто ты — белоручка! Мать твоя за два дня не присела ни разу, валится уже, ещё к урокам будет готовиться полночи, когда вы будете сладко спать. А ты вместо помощи, сидишь с умным видом и даёшь дурацкие советы…
Закрывая дверь в свою комнату, Любка снова чувствует, как на глазах закипают злые, непрошеные слёзы. Добрая, любящая мама зашла со стопкой выглаженного белья, чтобы её утешить, и заодно разложить вещи в шкаф.
— Не расстраивайся, папа у нас такой, ну, ты же знаешь…- она заглядывает дочке в глаза и обнимает, — Просто он хочет, чтобы ты тоже всё умела…
— Зачем — всхлипывает Любка.
— Чтобы тебе потом, во взрослой жизни было легче…
— Не хочу… — тянет она, — я такой жизни…
Любка на самом деле этого не понимает. Она не видит, чтобы её матери было легче от того, что она всё умеет. Действительно, всё. И шить, и вязать, и готовить, и лечить, и учить, и консервировать, и делать ремонт, и собирать мебель, и выращивать цветы, и чинить телевизор, и мастерить с братом поделки, и выполнять за Любку черчение, в котором дочка ни в зуб ногой. Да так, что учитель поражается, — Надо же, как выполнена работа, хоть на выставку, а почему в классе так слабо работаешь — Потому, — очень хочется ответить Любке, — Потому что она не умеет ВСЁ, как её мать. И самое главное, не хочет. Любка в этом не видит смысла, она не заметила, чтобы кто-то стал счастливее от того, что он спит на накрахмаленных и белоснежных простынях. Она многого не понимала тогда. Собственно, не намного понятнее это стало и теперь. Например, почему надо стирать руками, и раскладывать этот процесс на несколько сложных и длительных этапов, если у них была стиральная машина
— Она не отстирывает, так, как надо! — неизменно отвечала мать. — Кому надо — хотелось крикнуть Любке, но она не делала этого, потому что могла начаться та же затяжная с возмутительными интонациями история, когда Люба наивно предложила матери просто не гладить бельё и всё!
И ещё Люба не понимает, зачем обязательно нужно, изнемогая от усталости, потому что времени перед праздником, как всегда не хватило, не успевая и нервничая, браться за приготовление торта «Наполеон», в панике уверяя всех домашних, что на этот раз он точно не получится, потому что коржи «какие-то не такие», заварной крем «неправильной» густоты и вообще, всё пропало! На самом деле мамин торт, как всегда, великолепен. О сопровождавшей его приготовление тревожной лихорадке, неизменно затронувшей всех членов семьи, приправленной головной болью, повышенным давлением и нелестными эпитетами, уже никто не помнит. Почти.
Зато Люба знала, чего её мать точно не умеет. Отдыхать. Мама терпеть не могла бесполезные, по её мнению, поездки к морю, вынужденное бездействие, например, при болезни и ответ: «Ничего», на вопрос: «Что ты сейчас делаешь»
Когда она с туго перетянутой платком головой, выведенная из строя жуткой мигренью, откидывалась ненадолго на подушку, прикрыв глаза, даже тогда, она чувствовала неявный комплекс вины. В такие моменты, у матери было такое измученное и какое-то опрокинутое лицо, что Любе отчаянно было её жаль .
— Мам, полежи, я сама, — подхватывалась вполне искренне Любка, к неоконченной матерью работе.
— Нет, — шептала та, — Не нужно, я сейчас, я сама… Не трогай… Там тяжёлый таз… горячая кастрюля… острый нож… Тогда Любу вводили в недоумение и лёгкий ступор такие «двойные стандарты». Тогда она этого тоже не понимала. А как же их с отцом желание, чтобы ей научиться делать всё! Сейчас она понимает, почему мать так поступала. Она просто жалела её. Как вообще все матери жалеют своих дочерей, прекрасно отдавая себе отчёт, что их ждёт после замужества. И по возможности оттягивают это соприкосновение с реалиями, так называемой, взрослой жизни. И по этой же причине, именно матери невест так часто плачут на свадьбах. И потому ещё, прочитав вечером маленькой дочери историю о сказочной принцессе, мама целует малышку и говорит: «Спи, моя хорошая…» Спи сейчас, потому что потом выспаться уже не получится.
Да, теперь Люба понимает гораздо больше. Она взрослая и образованная. У неё уже у самой дети. И всё вроде бы сложилось в жизни неплохо. Но Люба не гладит постельное бельё и полотенца. Тем более с двух сторон. Никогда. И все комплекты у неё цветные. Самое главное их достоинство, что их нельзя вываривать, не нужно крахмалить и подсинивать. А ещё они очень яркие и весёлые. И радуют глаз, даже заправлять жалко. Она иногда и не заправляет, если очень спешит или просто не хочет. Это её спальня и она знает, что имеет на это право. Но в глубине души, всё равно приподнимает голову маленький червячок сомнения и чувства вины. Но Люба научилась с ним управляться, пока он не набрался веса и сил. И не взял над ней верх. Это не всегда легко, потому что если прислушаться, то становится понятно, что голос и интонация у него — мамины. А маму переубедить очень сложно. Даже сейчас разговаривая с ней по телефону, Люба на её вопрос: «Что делаешь» никогда не скажет: «Ничего». Потому что если ответить так, мама начнёт немедленно беспокоиться всё ли с дочкой в порядке. Ведь не может нормальная и здоровая женщина вот так вот взять и НИЧЕГО не делать! Основания для такого ответа должны быть очень серьёзные. Коматозное состояние, например. Или сложный перелом нижних конечностей, хотя нет, это не подойдёт, руки-то свободны… Можно, например, укоризненно глянув на загипсованные ноги, которые так подвели, начать вязать свитер… И ещё Люба никогда не печёт торты. Она предпочитает их покупать или заказывать.
Люба даже о том, что собирается в отпуск сообщает матери неохотно, вскользь и уже, так сказать, постфактум. Потому что она знает, её мама если даже не скажет вслух, то наверняка подумает: «А зачем Только лишние траты». И тогда Люба снова чувствует себя тринадцатилетним подростком, ленивой неумехой, не достойной своей замечательной и работящей матери. И эта девочка внутри неё, всё так же всхлипывая, тянет:
— Не хочу я так жить… И не буду…
Натруженные руки обнимают ее, и мать ласково произносит:
— Все так живут, доченька, ничего не поделаешь…
А в остальном, Любка живёт нормальной, обычной жизнью, как и обещала её мама. Как все…
Автор: