Истории из жизни реальных людей
Первая часть часть
На следующее утро нас погнали из церкви – нечего занимать казённую жилплощадь, и мы, всё же немного просохнув, вновь отправились в лагерь. Дождь не прекращался ещё два дня, и мы были вынуждены спать бок о бок на нескольких объединённых нарах. По большей части, мы только спали и ели и, если нас пытались втянуть в «общественную жизнь лагеря», то получали твёрдый отказ.
Больше всего я сочувствовал тянкам – и не потому, что я пиздолизец, а потому, что их отдельная пятнадцатиместная палатка стояла на окраине лагеря, в начале небольшой балки. С началом дождей, посередине девичьей палатки потекла река. По сути, эти утонченные существа (слабый пол, епта), привыкшие к маникюрам-педикюрам и прочей гигиене, жили по щиколотку в воде.
Переставить палатку было нихуя не просто, да и никто этим под дождём заниматься не хотел, и тогда, с согласием лагерного синода, было принято решение временно распихать тян по палаткам. Никто из батюшек не сомневался в том, что «животные инстинкты возобладают над православным целомудрием». В этом им красноречиво возразили старшие: на следующее же утро сразу нескольких нашли в спальных мешках с тян, в одних трусах. Как они потом сказали: «Мы согревались». Шестерых, включая тянок, тут же отправили домой. Счастливчики.
В нашу же совсем немноголюдную палатку (как уже говорилось, мы держались особняком, гоня детдомовцев и областных в шею) прислали аж четырёх тян. Но знаете, мне было похуй, и хотелось только одного – поесть и согреться. А как тут поешь, если на тебя голодными, пылающими глазами смотрит очень симпатичная, не менее голодная тян Зато отогрелись мы хорошо – сплетясь в сплошной клубок, как змеи, нам было тепло. Помню, когда все улеглись, та самая тян, которой я скормил полпачки «Юбилейного», погладила меня по голове, думая, что я сплю. И самое странное – никаких пошлых мыслей у меня в голове не возникало, хотя я впервые был так близко с девушкой.
К нам приезжал священник с нашего прихода и моя мамка – привезли нам печенья, галет, конфет и прочих няштяков. Они очень сильно удивились, когда увидели, как мы набросились на еду. А ещё больше от того, чем нас кормили. И сколько нам супа наливали.
Я до сих пор помню, когда на третий день дождь прекратился. Мы удивились тому, с хуев ли по брезенту палатки не стучат капли, и вывалили на улицу. И весь лагерь с нами. И тут, из-за густых свинцовых туч выглянуло солнце, показалась синева неба, и мы увидели радугу. Ребят, в тот момент я заплакал, и не я один. Никогда бы я не подумал, что буду так рад согревающему солнцу, которому мы чуть ли не поклонялись в тот момент. После этого жизнь в лагере вернулась в привычную колею.
Я привёз с собой коллекционные карточки человека-паука. Наверняка, ребята, вы помните, как все массово их скупали (ну, по крайней мере во всех дворах моего городка) и ебашили с утра и до поздней ночи, вопя и хватая друг друга за грудки. И что закономерно – их спиздили, когда мы работали. Сразу же взяв на прицел детдомовских (а кому ещё, в данном случае), мы выждали момент и обыскали их палатку.
«Кто бы, блять, мог подумать!» – только и сказал я, вытаскивая смятые, будто ими подтирал жопу весь цыганский табор, карточки из-под матраса Славика. Он как раз крутился недалеко от нашей палатки.
Не мешкая, мы отправились к их центровому, чтобы слупить с него денег за ущерб (к слову, этот хмырь поручился за всю детдомовскую братию с самого начала, обещав решать все вопросы, связанные с детдомовцами).
«Я его не знаю, отъебитесь, решайте, что с ним делать сами», – таков был его ответ. Славчика мы серьезно бить не стали – всё же он был пиздюк, но живительных пиздюлей мы ему всё же навешали, ибо нехуй.
Он пожаловался на нас дьяку, и тот, взяв поганую метлу, чуть не отпиздил нас. И тогда мы решили действовать хитрее – тщательно перемешанные песок и шампунь в его спальнике стали отличным подарком. А один из нашей банды как-то раз зашёл в палатку довольный, прямо-таки сияющий. Когда мы спросили, в чём же дело, он указал на туалетную бумагу (до этого он выходил по нужде). Мы переспросили, хочет ли он срать, но он ответил, что уже сходил. А вот куда – мы узнаем позже. Узнали – по воплю Славчика, который тряс своим рюкзаком. Дьяк было набросился на нас, но не пойман – не вор.
Вообще у горца-дьяка с этим пиздюком были странные отношения. Он всё время гладил, хлопал Славика по плечу и спине, а тот расплывался в слюнявой улыбке.
Как-то раз мы шли мимо реки, и заметили дьяка, который намывал Славчику голову, воркуя: «Где же ты так вывозился, Славик Ну, мы тебя помоем, шампунем…» Лирическое отступление: шампунь был спизжен, и вылит нами пиздюку в мешок. А потому дьяк-горец, стоя со Славиком по пояс в воде, намывал ему голову дешёвым «собачьим» мылом. Мы поспешили съебаться оттуда.
Но нет худа без говна: в начале новой недели, нам всё же установили два биотуалета. И с них начался новый виток это философской, охуенно обдуманной мудрецами всех столетий темы говна.
Примерно в то же время, к нам в палатку подселили двух малолетних распиздяев пяти и семи лет – отпрысков кого-то из персонала лагеря. Пиздюки были ещё совсем малы – один любил пускать пузыри, бормоча нечленораздельную хуету, а второй носился без умолку вокруг опорного шеста палатки. Они нас доебали в конец – нервы были ни к чёрту, а тут ещё они мозг выносят. И главное их нельзя было выселять.
Один из наших – первый весельчак и тролль – как-то раз при походе в туалет со страшными глазами рассказал распиздяям о том, что в недрах туалета, туда, куда не проникает свет, среди вечного говна, живёт дерьмодемон бабайка, который питается испражнениями девственниц и… малолетними, болтливыми пиздюками. Он хватает их за жопы, когда они гадят, и утаскивает вниз, в вонючую тьму.
Пиздюки покивали, и вроде бы всё осталось по-прежнему, только теперь второй, который как ебанутый бегал вокруг шеста, это делать перестал, и всё чаще стал боязливо смотреть по сторонам. Обоих стали редко видеть возле туалета, а через некоторое время после произошедшего мы стали улавливать в палатке запашок.
Поначалу слабый, он усиливался если пиздюки находились рядом. Особенно пасло от их лежаков, что располагались в углу. Один доброволец прокрался, занюхивая вонючим носком, к кроватям малолетних распиздяев, и резко сорвал одеяло: почти вся кровать была покрыта кучами засохшего и свежего кала, размазанного по простыне. Вонь поднялась такая, что мы, охуев, в ужасе съебались вон.
Пиздюков допросили. Как оказалось, история про бабайку крепко врезалась в неокрепшие детские умы, и они попросту боялись ходить в биотуалет. Дьяк провёл охуенный тренинг-беседу, убедив пиздюков на собственном примере (да-да, он запер их с собой в кабинке и прямо на их глазах навалил кучу, а под конец сказал, что бояться нечего), что никаких бабаек нет. Ладно, с дьяком я, конечно, пошутил, но беседа была серьезная и долгая. Детишки покивали. Два дня не было никаких жалоб: они исправно ходили в туалет под присмотром мамаши и дьяка.
Однако вскоре мы вновь уловили запах говнеца – оказалось, что пиздюки все эти дни сдерживались, боясь садиться на биотуалет, а потому попросту наложили себе в штаны. Эта клоунада продолжалась до конца смены, которого мы, к слову, не застали.
«Костёр должен гореть всегда!» – басовито заявлял дьяк, сложив руки на могучем пузе. И нас заставляли делать всё, чтобы так было и впредь. Когда весь сухостой (а в связи с дождями и близостью болота его и так было немного) закончился, а валить целые деревья было нам не по плечу, лагерный синод таки выкрутился.
Недалеко от лагеря проходила та самая пресловутая ограда домика не то лесника, не то ещё какого бобыля, возле которой все срали. Так вот: дом был обитаем. В нём жили старые бабка и дед. И суть была в том, что дед когда-то давно, до революции, наколол преогромную поленницу дров. Её небольшая часть сгнила, но больше половины дров были в отличном качестве. Батюшки договорились с бабкой, чтобы эти дрова сожгли во славу Божию.
Огромная вереница растянулась от угла дома, заросшего крапивой, до самого лагеря, таща дрова. Обжигались крапивой, наступали в говно, но работали слаженно.
В самый разгар действия появился хозяин дома. Появился внезапно, неожиданно, перед моим сокамерником, идущим впереди меня. Вид деда бросал в дрожь: огромные мешки под дикими глазами, всклоченные волосы и развивающая белоснежная патриаршая борода. Немаловажным фактором был острый топор, что дед держал в правой руке.
«Дрова! Колете!» – прохрипел он с видом героинового наркомана, вращая глазами. От страха дрова повалились из рук моего кореша на землю. В воздухе попахивало жаренным.
«Колем», – машинально сказал кореш, которого нещадно трясло.
«Это хорошо», – И тут, блять, взгляд деда упал на поленницу, которую в это время продолжали растаскивать. Дед пару секунд ловил ртом воздух, а потом, трясясь от свирепства и гнева, ебнул топором по оборонённому моим сокамерником полену.
«Дрова, мои! Дрова!» – дальше уже пошла совсем нечленораздельная речь, которую, захлебываясь от гнева, орал дед. Мы, понимая, что вот он, пиздец, побросали дрова и бросились в рассыпную, подскальзываясь на говне и мокрой траве. В догон нам полетели дрова и матюки деда.
Как оказалось, лагерный синод договорился только с бабкой, которая дала согласие втайне от деда. И тот, выйдя из запоя и узрев такое раскулачивание, охуел от жизни. Но дров к тому времени мы наворовали достаточно.
После этого случая мы поняли, что пора давать по съебам. Нас также простимулировало решение батюшек, что перед приближающимся праздником (день Петра и Павла), начать соблюдать строгий пост, т. е. без масла и молока. Съестные припасы подошли к концу, приехать за нами было некому, и потому мы решили помочь себе сами. Было решено убираться отсюда с помощью электрички – неподалеку была железнодорожная станция. Поезда на ней останавливались редко, и мы, выгадав расписание и собрав последние копейки на билеты, подобрали нужный маршрут. Не буду вдаваться в подробности, лишь скажу, что на следующий день, после обеда, мы по одному собрались на другом конце балки. Всего нас было десять: всё население нашей палатки и ещё две тянки. Чтобы не спалиться, мы обошли село боком, и быстро дошли до станции. Через десять минут пришла электричка.
Анон, ты не представляешь, какое облегчение я испытал, когда двери закрылись и поезд тронулся. До узловой станции мы добрались без приключений, а там уже, распрощавшись, разъехались кто куда.
Вот так я вернулся домой. Скажу лишь одно – это было одним из самых мерзких, поганых, но вместе с тем – охуенных моментов моей жизни. Теперь, к слову, тот холм, на котором некогда устраивался лагерь, порос бурьяном, а областной приход теперь устраивает лагерь на Валдае за двадцать, а то и тридцать тысяч рублей.
Группа автора: Западного Бирюлёво