На лавочке

На лавочке, отшлифованной разговорами и отполированной мыслями, сидел человек. Эту лавочку он смастерил ещё в молодости – руки у него в то время были сильными, работали исправно, да и жизнь в нём тогда бурлила, словно кипящая вода в чайнике. Но чайник тот давно погнулся, прищурившись похожими на рыбьи глаза ржавыми точками; ручка у него оторвалась, крышка потерялась, а внутренность этого чайника обросла каменным налётом толщиной в распухший от артрита большой палец.

Вместе со своим чайником менялся и человек.

Трудно сказать, когда он поменялся настолько, что превратился в старика. Скорее всего, это произошло не сразу. Так ведь не бывает, чтобы человек вчера был добрым молодцем, а сегодня проснулся седым старцем! Вот и старик этот даже не понял, когда стал таким. Он просто жил, бороздя земные дороги: шагая по ним то вверх, то вниз – то падая, чтобы подниматься, то поднимаясь, чтобы идти дальше; ветер времени упорно обтачивал его крепкое тело, насаженное на внутренний негнущийся стержень; дух его закалялся, мечты становились ближе, а шаг становился крепче. От плоти его появлялись дети и тоже делали свои шаги: первые, неуверенные, но с каждым днём набирающие силы.

Но постепенно его собственные шаги стали терять свою твёрдость. Мечты его менялись на обыкновенные желания, желания ограничивались одним днём, а дни стали похожими друг на друга. Внутренний стержень стал гнуться, а тело, насаженное на этот стержень, стало дряхлеть и наполняться, словно губка водой, тяжёлыми думами. Возможно, таким метаморфозам дало ход одно событие: когда с первым криком младшего сына та, с кем новорождённый соединялся пуповиной, сделала свой последний вдох.

Старик вздрогнул.

Своих родителей он не знал, но он даже не предполагал, что кто-то из его собственных детей может не знать мать или отца. Однако это случилось, и его спутница – с кем он делил путь и с кем клялся в любви до последней черты, вдруг исчезла.

Мир пошатнулся. А купол, защищающий этот мир, впервые дал трещину. С двумя прижавшимися к ногам сыновьями и ещё с одним в коляске, стоящей возле нарядного гроба, будущий старик впервые задумался о смысле жизни – если точнее, об отсутствии этого смысла. Прижавшись к холодным губам, ещё недавно согревающим его губы свежим дыханием, только что овдовевший человек не выдержал и впервые в жизни разрыдался. После этого его плечи уже никогда не сотрясались от плача, и лишь редкие слёзы изредка орошали его загрубевшие без женских поцелуев щёки. Но в тот день он рыдал как никогда, словно тем самым что-то находящееся внутри его тела старалось освободиться от всех непролитых в его жизни слёз – освободиться раз и навсегда. Он уподоблялся сосуду, который опустошался не ради заполнения, а чтобы выразить протест против мира – мира, в котором не стало места для его любимой.

Тень тяжёлых воспоминаний ударила старика по щекам, и дрожь снова прошла волной по его телу. А ведь он и правда представлял себя тогда таким сосудом: опустошённым и несущимся на штормовых волнах к скалам! Он даже жаждал этого! Но мир не принял эту жертву. В оборвавшейся верёвке, привязанной к старой груше, человек с пустотой внутри увидел знак свыше. Хотя, может быть, этот знак помогли ему увидеть и глаза среднего сына, когда тот помогал ему снять петлю с шеи. Пятилетний малец – старик помнил очень хорошо – всё это проделал молча. Но взгляд его светлых глаз до того омрачала туча непонимания, осуждения и растерянности, что хотелось броситься в эту бездну, чтобы терзать её, рвать на части, а, если нужно, то и пить – пить, пока не останется не единой капли – лишь бы вернуть своему сыну то, что он заслуживал!

А возвращать приходилось не только среднему сыну. Два дня до этих событий его первенец, не найдя в отце поддержку, сбежал из дома: добравшись до ближайшей станции он, взбираясь на товарняк с углём, оступился, упал и сломал две лодыжки. И в ту минуту, когда средненький плакал возле груши вместе с отцом, раздался звук мотоцикла. Это местный почтальон привёз отцу весть, что нашли беглеца, что он жив, что сейчас находится в районной больнице.

Глаза старика сузились, и он стиснул зубы. Ему никогда не забыть этот осуждающий взгляд плоти от плоти. В этот взгляде ему показалась не мрачная туча, а нечто колючее, недоверчивое, враждебное, злое. Так смотрит на охотника попавший в капкан волк, готовый как можно дороже продать свою жизнь. Такой взгляд мог быть и у поверженного гладиатора, над которым его вчерашний друг занёс заточенный и обагрённый кровью кинжал. И так смотрел на него родной сын.

И всколыхнулась вдруг внутри жалеющего себя человека едкая пустота! И зазвенел колокольным перезвоном купол с трещиной над миром этого человека! И от этого перезвона новоявленный вдовец, неудавшийся самоубийца и отец троих детей ощутил внутри себя прилив сил! Жизнь забилась внутри него попавшей в силки голубкой, и он услышал её и освободил! Пустоты уже больше не было. Словно сосуд, отрезвлённый человек стал наполняться энергией, поступающей от его собственных детей, в которых продолжала жить она – его единственная, его спутница жизни, его отрада и его смысл жизни…

Человек снова оживал. Мрачная туча и дикий зверь уже не посещали глаза его старших сыновей. Вместо этого они наполнялись светом, сияющим в счастливом взгляде самого младшенького. И от этого исцеляющего света сиял и их отец. Да, его шаг уже не был таким твёрдым, как раньше. Да, его мечты уже не были такими смелыми. Но он шагал вместе со своими детьми – их ногами. И он мечтал вместе с ними – их же мечтами.

Годы шли. А иногда они бежали вприпрыжку. Человек даже не понял, когда он превратился в старика. Да это его и не беспокоило. Он жил своими детьми, он жил детьми своих детей, он жил памятью о той, что скрепляла его семью даже оттуда. Он просто жил и радовался. И ждал. Он научился ждать. Он знал, что обязательно дождётся. И это давало ему силы…

***
Проведя шершавой, слегка подрагивающей ладонью по вытертой доске, старик нащупал косую дырку – лет двадцать назад оттуда выпал сучок, когда на лавочке старший сын клепал своей дочурке – рыжей внучке-проказнице с огромными чуть насмешливыми глазищами – скворечник; рука старика замерла над дыркой с засохшей внутри жвачкой, а затем словно бы погладила в воздухе что-то невидимое. Глаза старика, потерявшие былой цвет, увлажнились, взгляд стал рассеянным, затем – немного задумчивым; но вот лёгкая улыбка прикоснулась к задрожавшим губам, и старик, закрыв глаза, из которых по впалым щекам пробежали две блестящие дорожки, прижался спиной к старому, построенному ещё его отцом, дому.

Рядом затявкал щенок. Но человек, сидящий на лавочке, его не услышал – он даже не отреагировал, когда хромающий на задние лапы кутёнок несколько раз потянул хозяина за обтрёпанную штанину. Все мысли старика в этот момент унеслись туда, куда мог попасть лишь он один – в дивную страну грёз и воспоминаний; это место манило его и немного пугало; там покоились старые демоны, которых лучше не будить, и ждали своего часа застывшие памятники, готовые ожить, стоит только обратиться к ним; там – на запылённых закоулках его памяти – хранился толстый альбом прожитой жизни. И пусть страницы в этом альбоме кое-где заломились, и пусть начинка в нём кое-где вытерлась до неузнаваемости, и пусть некоторые события там и вовсе потерялись в злобе дней, выталкивающих друг друга с арены жизни – сейчас это было самое ценное у сидящего на лавочке человека.

Старик мысленно сдул с альбома многолетнюю пыль. Пыль заклубилась серым облаком и осела на его сердце тоской – тоской щемящей и опустошающей, но способной, как ничто другое, возрождать и заполнять – возрождать погребённое под спудом лет и заполнять безвозвратно съеденные временем куски чем-то новым; а потом в это новое верилось, а потом это новое смаковалось, это новое крепло, врастало в пожелтевшие страницы альбома – врастало, чтобы остаться там навсегда…

Старик перевернул несколько страниц и ясно услышал при этом тихий шелестящий звук.

Вот рождение первого сына. Весточка об этом радостном событии пришла ему на фронт: он лежал тогда в госпитале после контузии, как вдруг зашёл сам главврач и протянул ему сложенное треугольником письмо.

Ещё одна страница, и снова этот звук, так похожий на взмах крыльев попавшей в силки голубки.

Вот рождение второго сына. Он лежал тогда под машиной и искал, откуда капает масло, как вдруг прибежал соседский пацанёнок с криками: «Ваша тётка в поле рожает!». От неожиданности он тогда ударился головой о днище – да так сильно, что перед глазами засиял весь Млечный Путь и запели райские птички.

Ещё страница. Голубка бьётся изо всех сил и ранит себя колючими силками.

А вот и рождение младшего сына.

Быстро пролистнув эту страницу вместе с десятком других, старик добрался до первой свадьбы своих сыновей, затем – до первой плоти от их плоти. Затем – до второй свадьбы и до ещё одного рождения.

Голубка билась всё сильнее, а страницы переворачивались всё быстрее. Шорох страниц стал походить уже на ветер, гуляющий по степи и гнущий пахучий ковыль к земле. И от этого сравнения душа старика стала наполняться свободой – той свободой, которую уже не удержать никакими силками.

***
Как же необычен этот мир, в котором каждый человек способен пребывать силой своего воображения! Там можно достроить то, от чего в реальности уже нет и следа. Там можно украсить события или же лишить их чего-то нежелательного. Там можно прикоснуться к этому придуманному, там можно отыскать давно потерянное, и именно там начинается дорога, исчезающая в белом тумане.

Когда из тумана появилась она, душа старика уже обретала свободу.

В сенях заскулил хромающий на задние лапы щенок. Возможно, он кое-что увидел или почувствовал – история это умалчивает. Эта история просто обрывается – как вырванная страница из альбома чьей-то жизни и несущаяся по степи с пахучим ковылем.

Последнее, что удалось рассмотреть на скрижалях одной человеческой судьбы, это мужчину и женщину, держащихся за руки и уходящих в белый туман. Они были примерно одного возраста – того возраста, когда шаги ещё крепки, а мечты – легки и необъятны. Кто-то скажет, что всё это – выдумка, и что со свободой душа не обретает молодость. Но что до этих сомнений тем двоим, которые, невзирая ни на что, пронесли свою любовь до последней черты

Ведь кто знает, может быть, там, за этой чертой, внутри белого тумана могут писаться и новые страницы – крепнущие и врастающие в пожелтевший альбом, чтобы остаться там навсегда…

Источник