Истории из жизни реальных людей
Таня рисовала с детства: сначала пальцем на запотевшем стекле, затем мелом на сером асфальте, потом шестицветными карандашами в альбоме. На десятилетие Танюша получила от родителей подарок: набор кистей, мольберт, холст, масляные краски, гуашь и пастель. Неслыханная роскошь. Родители Тани – дворники, попивали, поэтому отложить деньги на подобное было чем-то запредельным, однако ж они это сделали – хотелось побаловать единственную дочку. Счастливая Танюша днями сидела за мольбертом, позабыв о том, что на улице буянит одуревшее от жары лето, все рисовала, рисовала. Засыпала нервным чутким сном, положив под голову перепачканные краской ладошки, чуть свет вскакивала, наспех завтракала и снова принималась за свою работу.
То был, с первого взгляда, очень простой пейзаж: на аспидном небе подмигивают звездочки кремовых оттенков, и висит слегка неровный горчичный блин луны – с кратерами, цепями непокоренных гор, застывшими морями. Однако сделай вы несколько шагов назад, непременно разглядели бы, что то и не луна вовсе, а женский лик с полуопущенными веками и восточными скулами, застывший в мгновении вечности. Но и это еще не все. Отойдите к противоположной стене, и увидите: это уже не ночное небо, не лицо, это огромный ясный глаз, четко очерченный караванами звезд. Таня назвала картину «Космическая иллюзия».
Родители ахали, пили портвейн и хвалили, особенно пейзаж – в нем все было понятно и правдиво. В сентябре Таня осмелилась показать свою «Иллюзию» учительнице рисования. Та, и до того замечавшая в девочке художественные способности, любовалась картиной, но находила небольшие недоработки и советовала больше сосредоточиться на цвете и четче проработать детали, меньше отвлекаясь на «ненужные», по ее мнению, око и загадочную женщину. Таня слушала, кивала головой, заостряла размытые края звезд и превращала, по совету учительницы, тона в полутона, а после долго плакала – лицо и глаз пропали, как будто их и не было вовсе. Зато друзья родителей, одноклассники и преподаватели художественной школы, куда ее привела мать, восторгались: луна была очень удачной, казалась почти настоящей, а звезды, хоть и не подмигивали теперь, выглядели натурально.
Не особо складывались у Тани отношения с десятком кувшинов, отбрасывающих короткие неинтересные тени, которые преподаватели заставляли рисовать каждый месяц, но она старалась, и постепенно грубые глиняные сосуды принимали четкие контуры, а падающая тень стала, как и нужно, самой темной среди прочих теней. Через несколько лет написала автопортрет, крестьянский профиль матери, красноносый анфас отца и с блеском сдала экзаменационную работу – несколько убегающих вдаль километров сосен и пихт цвета прокисшей болотной тины.
Несколько раз Таня бралась за что-то дерзкое и сказочное, но родители пьяно матерились, крутили заскорузлыми пальцами у висков и уговаривали рисовать яблоки, поля и кувшины. Учителя настаивали на аппликациях, орнаментах и безвкусно составленных композициях, на «чепуху» ни времени, ни сил не оставалось.
С первого раза поступив в художественное училище и уехав для этого в другой город, Таня начала потихоньку попивать и покуривать с сокурсниками и перестала вспоминать о той, своей первой картине. Уверенными мазками запечатлевала она поблекшие груди натурщиц, преуспела в точном изображении хрящеватых носов, научилась лепить из глины пузатые широкоротые горшки и малевать бездарные карикатуры на друзей.
После училища пробовала штамповать богатые натюрморты и скудные пейзажи на продажу, но не преуспела в этом и постепенно захламила ими кладовую съемной квартиры с грязными стенами. Несколько лет проработала художником в рекламном агентстве: раскрашивала на компьютере в нежно-розовые цвета батоны толстой, нашпигованной химикатами колбасы, выполняла однообразные заказы. И все выпивала, покуривала, погуливала с такими же, оставшимися не у дел художниками, так же, как они, хвалила одноухого Ван Гога и по-черному ругала Малевича.
За несколько лет только раз родилась подкрепленная стаканом багрового вина идея написать что-то личное и многогранное. Она даже забыла, что на ней единственная приличная блузка, когда посреди ночи, разогнав собутыльников, торопливо, словно боясь не успеть схватить за яркий хвост кометой пролетающий образ, начала смешивать на палитре цвета и ласкать тонкой беличьей кистью девственное полотно. Но, очнувшись от наваждения, утром разглядела свое творение, дико захохотала, скомкала заляпанный красками лист и запустила со всего маху пятнистым шаром с балкона.
Как-то незаметно оказалась Таня на пыльном оглохшем от криков торговцев рынке, как-то сами по себе выросли пестрые круглоголовые ряды матрешек на ее прилавке.
– Ма-а-трешки! Подходи! Недорого! – кричит она укутанным в сигаретный дым сиплым голосом.
Показывает Таня редким покупателям простенькие малиновые, как кровоподтеки, узоры на деревянных боках, многократно расчленяет бездыханные гладкие, облитые дешевым лаком тела, являя меньших матрешек и обнаруживая бледное нутро. А потом ловко собирает их назад, бурчит на зевак, перешучивается с соседками и, присев на корточки, спрятавшись за прилавком, замахивает стопарь сивушной бурды.
Давно уже живет она в покосившейся землянке, купленной на остатки денег, вырученных с продажи родительской квартиры. Вечерами варит щи на заветренных говяжьих костях, одевает голых матрешек в одинаковые сарафаны, заставляет их пучить круглые безжизненные глаза на похожих как одно лицах.
В коротких перерывах между росписью и рынком вышла Татьяна замуж за обычного всем понятного мужчину, родила обычных ничем непримечательных детей, отвезла одного за другим на кладбище обычных, любящих и желающих ей добра родителей. Теперь Тане нечего исправить в своей иллюзии – и так все правильно.