Улетел орёл домой

У соседки Лены был прекрасный огород. Там в каком-то поэтическом беспорядке росли астры, огурцы, смородина, неизвестные мне пахучие зонтики и крыжовник. Всё это росло как попало: посреди сорняков, птичьих гнёзд и белых соцветий вьюнка.

— Привет, Саша! — кричала соседка, когда гуляла в огороде со своими детьми. — Заходи в гости!
Я смотрела в окно. Соседкины дети бегали наперегонки; наступали на грядки и пищали словно две желторотые птички. Их мать спокойно пила чай за столом.

Она любила их — болезненной, воспалённой любовью. У неё было двое — мальчик и девочка.
— Они так похожи на меня, — говорила Лена, показывая мне их фотографии с детских праздников. — Оба они похожи.

Кто был отец этих детей Вряд ли этот человек был красивым. У её сына было плоское личико, веки как будто опухшие и жёсткие волосы до плеч. Когда я приходила к ним, мальчик первым выбегал мне навстречу.

— Смотри, смотри! — смеялась Лена, открывая передо мной тяжёлую калитку. — Правда, он хорошенький
Я соглашалась.
— Очень милый.
— Весь в отца! — она шутливо задирала нос и становилась в какую-то по-детски гордую позу. Потом из дома выбегала дочка в одном халатике; мать брала её на руки и мы вместе шли в дом.

Иногда я оставалась с ними до вечера. Лена откровенно скучала: мне всё время казалось, что она ждёт кого-то. Иногда я помогала ей стирать бесконечные детские одёжки: соседке было решительно лень этим заниматься.

— Ой, спасибо… — её губы вздрагивали в какой-то нервной полуусмешке. — Анют, гляди, тебе носочки постирали.
Я выходила на двор, чтобы развесить вещи. Маленькая Анюта нас не слышала: она шутя боролась с братом на крыльце и во всё горло что-то кричала. В огороде пел соловей.

* * *
У соседки было много странностей: она почти ни с кем не общалась. Но причуды Лены совсем не мешали нашей дружбе с ней. Осенними вечерами мы брали детей и шли на станцию: станцией называлась небольшая крытая площадка напротив школы. У станции Лена садилась на скамейку, механическими движениями гладила по голове сына или дочку и ждала, когда напротив остановится автобус.
— Он скоро приедет, — говорила Лена, задумчиво глядя на дорогу.

Ожидание это длилось месяцами. Я ни о чём её не спрашивала: не хотелось лишний раз её тревожить.

— Знает, что я жду. Я сама его знаю как свои пять пальцев, — и подруга моя стучала рукой по железному боку остановки. — Приедет, приедет в октябре, вот увидешь.
Но ни в октябре, ни в ноябре никто не приехал.

Наши прогулки стали реже: Лена плохо себя чувствовала. За эту неделю она несколько раз теряла сознание; хорошо ещё, что плита в её доме была выключена. Я боялась, что соседский дом может сгореть, и приносила Лене готовый суп и картошку. Для детей я покупала пирожки с мясом и варила сладкую пшёнку: это был единственный способ их покормить. Лена мало обращала внимание на всё, что творилось вокруг: она то слушала музыку, то нянчилась с малышами, то неслышно и горько плакала. После этого у неё сильно болела голова: Лена лежала пластом и ничего не могла делать.

— Пора укладывать ребят, — сказала моя соседка однажды под вечер, едва придя в себя. — Не хочу, чтобы они заснули на ковре.
Она с трудом разложила диван: руки у неё дрожали. Я взяла на руки мальчишку и отнесла на диван прямо в одежде. Стоял ноябрь; в доме у соседки было очень холодно.

— Да, не раздевай его, — Лена вздохнула как-то горестно и набросила себе на плечи стёганное одеяло. — Сквозняки.
Она долго ещё ходила кругами — то по комнате, то в сенях. Я долго слышала её шаги: половицы ритмично скрипели. Через час она наконец остановилась; села рядом со своими детьми, вглядываясь в их лица, поднесла руки к щекам и запела, раскачиваясь:
«Улетел орёл домой,
солнце скрылось за горой,
ветер после трёх ночей
мчится к дочери своей.
А-о-о-ой, а-оооой!»

Я молчала. Со стороны это напоминало то ли шаманский ритуал, то ли нервный припадок. В горле у соседки что-то клокотало и булькало, и глаза у неё были странными: как будто у зверя.

— Ленка! — сказала я наконец. — Они спят уже.
— Спят! — пальцы её были сведены судорогой. — Да, да, посмотри-ка; это я их уложила. И добавила:
— Их отец так же пел, только лучше.
Я думала, что никогда не увижу отца этих детей, но судьба решила иначе.

Было солнечное осеннее утро, редкое для наших широт. Я шла в сельский магазин с гордым названием «Универсам»: нужно было купить чаю и хлеба к завтраку. Магазин стоял напротив остановки; в то утро туда как раз подъехал автобус.

— Э, — кто-то подошёл ко мне со спины и положил мне руку на плечо. — Алина Карашина где живёт
Я вздрогнула от неожиданности и обернулась: позади стоял человек. Я сразу его узнала: слишком уж знакомы оказались черты его лица. Тот же сплюснутый нос, те же широкие скулы и слегка припухшие веки, словно бы от плача. Короче говоря, он напомнил мне соседкиного сынишку.

— Там она живёт, недалеко, — я неопределённо махнула рукой. Человек помолчал несколько секунд, а зачем сказал:
— Проводи меня.
Он шёл за мной до самого дома Лены. Я несла в руках батон и коробку чая, и всё думала, правильно ли я поступаю. На всякий случай я решила спросить гостя, как его зовут.

— Кара-оол, — сказал он, но запнулся и добавил, — Карашин.
Мы остановились у калитки. Ни Лены, ни её детей в саду не было; скорее всего, они ещё не выходили из дома.
— Я ждать не буду, — гость дышал хрипло, как будто бы ему что-то мешало. — Позови, позови Алину ко мне, слышишь

Мне не по душе была его манера разговаривать. Но всё же я не растерялась: сложила ладони лодочкой и крикнула в заросшую глубь соседкиного сада:
— Лен, к тебе гость!

Она вышла из дома — заспанная, в тапочках и в каком-то затрапезном халатике, да ещё и с ребёнком на руках. Увидев того, кто называл себя Карашин, она оставила на пороге дома маленькую Анюту и бросилась к забору.
— Это ты! — крикнула она, меняясь в лице.

Я впервые видела её такой. Была она, как влюбленная школьница: глаза блестели, лицо покраснело пятнами. Гость довольно усмехнулся и сунул в рукава багровые от холода руки.
— Алинка, дурочка, — сказал он.

* * *
Они прошли в дом; по правде сказать, я была за них рада. Ласковое сентябрьское солнце стояло в зените; оно гладило астры и остальные осенние цветочки, блестело на румяных боках поздних яблок и грело моё сердце.

Ближе к вечеру Лена и гость вышли из дома в обнимку. Увидев меня, Лена с задором помахала мне рукой.

Я поневоле слышала их разговоры: слишком громко они беседовали. И не хотелось мне подслушивать, да любопытство брало верх.
— Как дочка твоя — с участием в голосе спрашивала Лена.
— Техникум пошла, — отвечал Карашин. — Очень умная девочка.

«Сколько же у Карашина детей — думала я. — Или правильно говорить, у Кара-оола»

— А я всё скучала по тебе, — говорила Лена громко и капризно. — Я всё думала, думала…
— Не думай! — и Карашин обнимал её, как жену. — Не горюй. Всё будет хорошо.

* * *
Карашин гостил у соседки до начала ноября. Осень выдалась тёплой и светлой; дождей почти не было, только утренние заморозки застилали окна беловатой пеленой.

Я стала видеть Лену реже. По выходным соседи выходили из дома и шли на автобусную остановку. Карашин нёс сына на своих широких плечах, маленькая Аня бежала следом по росе, цепляясь за подол платья своей матери. Очень оно было коротко, это платье: так и поднималось от любого ветерка.

— Я тебя в гости жду! — говорил Карашин, как бы невзначай задевая меня локтем.
И я приходила: скучно мне было по вечерам. Так же, как и до приезда отца, ко мне навстречу выбегал маленький мальчик; холодный ветер трепал его русые волосы. Следом за сыном выходила Лена: мальчонка не мог открыть калитку, слишком тяжёлой она была.

В доме было жарко и весело. Железная печка была раскалена докрасна; на коврике валялась толстая кошка и глядела на меня томным взглядом. Карашин сидел за столом как князь.

— Пришла — спрашивал он. — Ко мне — и сам смеялся своей шутке.
— Он приехал издалека! — шептала мне на ухо Лена. — Не суди строго.

На этих посиделках было весело и жарко. Дети бегали между столом и комодом; Карашин в основном пил или сидел с закрытыми глазами, совершенно осовелый. Лена громко играла на гитаре и пела на незнакомом языке; её сожитель пытался вторить, но получалось у него плохо.

И всё же что-то притягательное было в этом Карашине. Дети к нему льнули, кошка тёрлась об его ноги, да и Лена ходила за ним по пятам, словно собака за хозяином. Так она к нему липла, так почтительно кивала на каждое слово, что мне порой смешно становилось.

— Он поёт хорошо, очень одарённый, — шепотом говорила она. — Сынок такой же талантливый будет.
— Тогда запиши его в хор, — советовала я.
— Да, да! — Лена нервно улыбалась. — Но лучше на борьбу: это мужское занятие. А петь его отец научит.

Я не верила в таланты Карашина, пока не убедилась: человек этот был непростой.

Я до сих пор помню тот вечер. Было холодно; небо всё было затянуто тучами. Лена мыла в саду детский розовый стульчик: мыла долго, с какой-то скрытой яростью в движениях. Карашин и дети сидели на скамейке; мальчик жевал кусок хлеба с мёдом и смеялся чему-то.
— Не подавись, э! — прикрикнул Карашин.

Я села рядом с ними. Карашин сразу мне заулыбался; посадил сынишку себе на колени и пододвинулся поближе.
— Дождь будет, — сказал он. — Туча идёт.

Мы молчали; от огорода веяло холодом. Карашин взял со стола кружки с какой-то дымящейся жижей и протянул мне одну.
— Пей, — сказал он. — Так точно не простынешь.

И мы сидели под окном, слушали карканье ворон и стук холодных капель с крыши, и пили бог весть что: жижа эта по вкусу напоминала солёное масло с кипятком и чайной заваркой. Детям тоже пришлось это пить: отец по очереди подносил кружку к их губам.

Было в этом что-то поэтическое: и в этом вечере, и в запахах мёда и жирной жижи. Девочка о чём-то лепетала и хныкала, тогда Карашин взял её на руки и начал петь.

Голос этого человека меня околдовал. Пел Карашин с какой-то первобытной нежностью, так пел, что у меня перед глазами поплыли забор, деревья, тучи — словом, всё как-то обтаяло, будто лёд по весне. То была и не песня даже, а какое-то гудение и утробный рокот вперемежку со словами.

«Улетел орёл домой…»

Из потёмков землянок и юрт, от люльки с тёплой шкурой вместо одеяла, от полумрака первобытного детства, — мы, люди, пришли…

«Солнце скрылось за горой…»

Музыка родилась из первого вскрика.
Плоть — из скопления простейших.

«Ветер после трёх ночей…»

У кочевника родилась дочка.

«Мчится к ма-те-ри…»

Новорожденное солнце блеснуло в мутных глазах мёртвых змей и ящериц, разогнало ночных зверей по своим пещерам и расплавило глыбы льда, которым было уже много, много лет.

«Своей…»

Пустая кружка выпала из моих рук и треснула посередине. Карашин перестал петь, усадил девочку обратно на скамейку и сердито спросил:
— Ты чего чашку расколотила

Но мне было всё равно: мой голос замер где-то в горле и руки меня не слушались. Лишь теперь я поняла, о каком таланте говорила Лена, и за что она так обожала Карашина. Только потом я случайно узнала, что эта манера петь называется «каргыраа» и что так люди пели уже много, много лет — от начала времён.
* * *

Они прожили здесь ещё несколько недель, а потом поспешно уехали. Я вышла их провожать; они не взяли ни растений, ни кошки. Кошку мне стало жаль: она так и осталась дремать на диване, ожидая, что хозяева приедут под вечер.
— Эй, Кара-оол! — крикнула я. — Кошку-то возьми!
Он ответил, не обернувшись:
— Соседи подберут.

Я спросила Лену, куда они уезжали. Путь Кара-оол и его семья держали далеко, за Урал. Там, в холодном городке Шахтинск, собиралась жить Лена с двумя детьми.

Она показывала мне фото этой квартиры: кровати там не было и вместо стола была какая-то маленькая скамеечка. Очевидно, Карашин был своего рода аскетом. На балконе стояли валенки и пара старых лыж: одни большие и одни для детей. На входе в кухню висело ни то покрывало, ни то занавеска: за этим покрывалом, в импровизированной комнате, жила старшая дочка Карашина.
— Нам, поэтам, много не надо, — сказала Лена шёпотом.

По правде говоря, мне были неясны планы Карашина. Как-то раз мы дошли с ним до реки: он молчал всю дорогу. Маленький сын его шёл рядом с нами; одел его Карашин второпях, как попало. На мальчике была отцовская кофта и резиновые сапоги; уши и щёки его покраснели от ветра.

— Дай мне шарф, — потребовал Карашин.
— Так ведь у меня нет шарфа, — ответила я.
— А на тебе что надето — и сосед мой грубо дёрнул меня за воротник. — Ребёнка согреть надо. Простых вещей не понимаешь или жестокая такая

Мы кое-как обернули шарфом горло мальчика и спустились вниз, к реке. От воды потянуло таким холодом, что я решила отдать ребёнку ещё и кофту. Карашин демонстративно отвернулся и ещё полчаса не разговаривал со мной.

— Ну что, Кара-оол, — наконец сказала я. — Выбрал ли ты для них школу
— Школу, — вздохнул он. — Да, учиться будут они. Это надо.

Разговорить моего соседа оказалось сложнее, чем я думала. В городе Шахтинск было несколько школ, но в какую из них пойдут его дети, Карашин решительно не знал.
— Разберусь! — сердито сказал он. — Где ближе, туда и пойдут.

Он взял мальчика на руки и начал говорить на своём языке: ребёнок улыбнулся и кивнул. Тогда-то я и услыхала ещё один раз, как поёт Карашин.

Он пел — по звучанию это было очевидно — что-то вроде старинной детской песенки. Слова её прерывались звукоподражаниями: то конским ржанием, то криком журавля, то какими-то звуками, которых я не знала. Только потом, спустя много лет, я увидела на какой-то выставке диск с народными детскими песнями: этот диск весьма профессионально записали Карашин и его дочь.
— Эй, шшшшу! — закончил сосед последнюю строчку и свысока посмотрел на меня. — Слышала Со мной никакой музыкальной школы не надо.

В тот вечер я не выходила из дому: так-то Карашин растревожил мою душу.

Через неделю я проводила их на вокзал: до Шахтинска надо было добираться сначала на поезде, а потом автобусом. Дети шумели; Лена смотрела вдаль, страдальчески вздыхая. Карашин стоял на самом краю платформы и ждал поезда. И поезд подъехал: тёмно-зелёный, с ржавыми сетками на окнах, длинный и страшный словно смерть.

«…поезд Москва-Владивосток прибыл на четвёртый путь…» — раздалось из динамиков.

И уехал поезд; только в тёмных окнах мелькнули чьи-то бледные лица. Карашин напоследок махнул мне рукой и исчез в красноватой вокзальной пыли, словно бы его и не бывало. Не так ли исчезли наши предки — в кирпичной дымке, в запахе гари, со своими повозками, со своей правдой — навсегда, на веки вечные Не знаю и не хочу знать.

В мыслях я ещё раз простилась с Леной и пошла домой, по дороге думая о том, какой же странной иногда бывает жизнь.

Источник