Ревнитель

Бернес рывком поднялся со скамьи и расплескал похлебку.
— Что вы сказали, милейший Извольте повторить, — ладонь уже легла на стальное яблоко рапиры.
Бульон быстро просочился сквозь щели в столешнице, оставив несколько крупных кусков поросятины. Из-за соседнего столика на них смотрели с жадностью — не бывало такого, чтобы мясо падало в цене.

— Неужто вы оглохли — вальяжно поднялся со своего места этот недоносок, офицер гарнизона. — Нет славнее поэта на свете, чем наш земляк — Аврипет из южных долин!
Бернес ударил ладонью по столу:
— Отвечайте за ваши слова или же…
— Пошли прочь, за двор, подальше! — прикрикнула на них подавальщица.
Мужчины не возражали.

Через пару минут нашли и секунданта да встали по обе стороны от гнилого пня. Жаль, что торжество истины не интересовало зевак из постоялого двора.
Промозглая осень, хмурые тучи и чавкающая грязь под ногами не смущали Бернеса. За ним — правда. Это побольше, чем у целой армии его преосвященства…
Офицер ни черта не смыслил в правде, и потому — не отступал. Славный день для Бернеса.

— Да бейтесь уже, все посчитали, — замахал рукой их секундант, прихваченный со двора. Он тоже не понимал поэзии, зато ценил дармовое вино.
Бернес приложил холодную сталь рапиры ко лбу, затем — к подбородку. Получше всякой молитвы будет.
— Ревнитель, ишь, — сплюнул офицер через дырку в зубе. — Не передумал
Руки чесались и мелко дрожали. Бернес шумно вдыхал. Влажный предгорный воздух, запах азарта и скорой смерти. Миг, когда все становится на свои места. Острота клинка — ничто, если сравнить ее с остротой битвы.
— Сдавайся и пощажу, — повысил голос офицер, не вытащив меча. — Так и помрешь за чужую бездарность! Чего ты там, снова оглох

Бернес взревел и кинулся в бой, поскальзываясь на размякшей глине. Его встретил взблеск меча. Выпад, шаг в сторону, вдох, желтые листья, месиво под стопой. Холодная влага над бровями, и жаркий пот на теле. Звон стали, скрежет железа, скрип кожи, чей-то крик. Гнилой пень — справа. Три шага, финт, выпад, чужое лезвие у плеча, разворот, гнилой пень уже слева. Глухой удар, хрип, сталь не блестит от грязи. Бычья кожа исколота острием. Плюх! Что-то упало в листья.
Пальцы сжали теплую кожу, под ней билась чужая кровь. В желтых листьях — короткий меч с дешевой обмоткой из гарнизона.
— Пощады! — заверещал офицер. — Поща-кх!
Острие рапиры высунулось из его плеча, и все стихло. Офицер рухнул к своему мечу. Желто-красные листья.

Вместо оваций Бернеса встретил тоскливый мелкий дождь. Подставив лицо небу, победитель прикрыл глаза. Тишина. Немой восторг природы.
Бернес всегда был на правильной стороне.
— За что вы его, мил-лейший Он же пощады просил, — забормотал секундант, отчего-то стоя в дюжине шагов, за тем самым пнем. И вовсе позабыл про обещанное вино.
Бернес сдул капли дождя с носа, тряхнул головой. Поднял рапиру над макушкой:
— Его погубила глупость!
Секундант молчал, приложив ладонь ко рту.
— Ну что, есть тут еще невежества, чествующие Аврипета — спросил Бернес.
Зачавкали сапоги по грязи. Единственный свидетель сбежал. Что-то не увязывалось. Бернес еще раз обошел кругом распластанное тело невежды.
— Нет. Не так.
Озарение снизошло, как сходит огонь с неба:
— Искусство. Вот она — сила искусства! — выдохнул Бернес и ударил себя кулаком в грудь. — И я, Бернес Стойкий, Ревнитель поэтов…
Никто не услышал клятву, кроме Юданской поляны с пнем. Никто и не узнал, что Бернесу не было до того никакого дела.

* * *
В сотне миль от границы с родиной Аврипета

Шайка игроков упивалась медовухой и громко пела всякие непотребства. Бернес поднялся со своего места, кинул монету на стол и залпом осушил кружку.
Всего пятнадцать шагов, и вот они, негодяи — все перед ним. Двое по левую руку, ютятся у края стола и гогочут. Троица справа: два крепыша, один дохляк. И девки чумазые при них, поближе слышно, что поют складно. Тот балагур, что заметил Бернеса первым, уронил челюсть. Заскрипела скамья. Все повернулись к новому гостю.
— Ослеп Места для тебя нет, осё…
— Чё надо
Ревнитель оскалился и уперся ладонями в стол.
— Это ж Бернес, почитатель поэтов! — испуганно взвизгнула девка по правую руку.

Песни сразу же оборвались. Двое молодчиков попятились к выходу. Троице в самом углу отступать было некуда — на дороге встал Ревнитель.
— Песни перевираете, а сами и читать не научены! Ты, — он ткнул пальцем в того, что покрупнее, — хоть знаешь, кто таков Маркус, первый из Юдани, птичья трель!
— Знаем, ваша милость. Всех уважаем, — закивал детина, выставив ладони. — Каждого-каждого.
— И Аврипета! — взревел Бернес, схватив ближайшего паренька за грудки.
— Всех, кого скажете уважать! — почти завизжал его сосед.
От величия искусства остальные и вовсе потеряли дар связной речи.
— Помилуйте, ваше светлейшество, — завыла баба, кинувшись в ноги.
За честь Аврипета в последние годы боролись все реже.
— Что за темный край, — вздохнул Бернес, отпустил юношу и с тоской отправился прочь.

* * *
Через двадцать лет, в низинах Юдани

Преподобный отец Йохан отдышался, преодолев двенадцать ступеней. Почему-то комнаты больных любили обустраивать поближе к небу. И проветривали не лучше, чем в гробах.

Йохан пробормотал молитву, приблизился к изголовью кровати. И не подумаешь, что здесь лежит Ревнитель поэтов, Бернес Стойкий. Серое лицо больного сморщилось в скорби. Преподобный привык, что его приездам радовалась больше родня, чем грешник на смертном одре. Впрочем, мог ли он их винить Уж за последнее ему точно не платили.

— Доброго вечера, — поздоровался святой отец. С ним же здоровались через раз — спешили умирать. Вежливость — щедрость людей в здравии.
Вблизи лицо старика казалось еще хуже. Похоже, уйти получится совсем скоро, не отработав и четвертины серебра. «Спасибо тебе, Господи!» — улыбнулся Йохан.

— Каюсь, преподобный отче, — старик зашелся сухим кашлем. — Я грешен.
Йохан уклончиво кивнул. Его всегда поражало сколь поздно некоторые прихожане постигали эту истину.
— Как и все мы. — Он привычно подсел к изголовью кровати. Спинка плохого стула скрипнула в тот же миг. — Что тяготит вас
— Много крови повидал я, — снова кашель, а следом — тяжелый вздох. — И еще больше — пролил.
Преподобный отец незаметно отодвинулся ближе к выходу, сохраняя участливый вид. Старик Бернес заговорил с большой страстью:
— Во имя искусства, конечно же.
— Мг-м, — для вида кивнул Йохан.
— Вы, пожалуй, кхе-кхе… наслышаны о великих поэтах — Маркусе и Аврипете
Преподобный уклончиво кивнул. Как видно, старик мог бы найти сил поздороваться. Бернес не умолкал:
— Сколько чести получил второй, и как мало, о-о-о, незаслуженно мало воздали первому! — глаза старика наполнились слезами.

Седалище начало побаливать от жесткой мебели. Преподобный заерзал.
— Четырнадцать человек пали от моей руки, — сипел старик, предавшись воспоминаниям. — Погибли, ничего не смысля в искусстве…
Йохан задумался, что, возможно, и он погибнет однажды на таком жестком сидении, измучавшись слушать чужие грехи.
— Так же умру и я, — вдруг всхлипнул Бернес.
Настало время утешений.
— Все мы уходим, рано или поздно, — выдавил святой отец, пытаясь приноровиться к плохой мебели. — Но вы можете собою гордиться, ведь…
— Нет, отец Йохан. — Скорбно помотал головой Бернес. — Да простит меня небо, за всю жизнь я не прочитал ни строки.

Источник