Иммунитет

Двадцать восьмого декабря в 3:42 самолет, выполнявший рейс «Нью-Йорк-Санкт-Петербург», совершил посадку в Пулково. Разомлевший в бизнес-классе профессор Эд Холл равнодушно поприветствовал спешивших к нему медиков, подиагоналил список возможных побочек и подтвердил согласие на вакцинацию. Своего препарата в США не было, SOROS-28-nCoV нещадно косил людей всех возрастов, а умирать сорокалетнему Холлу совершенно не хотелось. Поэтому обязательная вакцинация всех прибывших в Россию не показалась профессору Йеля подозрительной или антидемократичной. Иммунитет не стоил ни одного доллара, зато вырабатывался за считанные дни. Даже ревакцинация в течение жизни не требовалась.

В «Бельмонд-Европа» было пятизвездочно комфортно. В номере Эда с видом на Русский музей царили плотные шторы, антикварный шик и махровая мягкость. Вместо ознакомления с чуждой культурой и достопримечательностями Холл предпочел легкий завтрак, спа-массаж и сон – в 17.00 первая лекция из четырех. Приняв душ и пообедав изысками европейского меню, Эд встретился у входа с коллегами по менеджменту. Поморщился от предложения ВШЭвцев прогуляться по набережной канала Грибоедова, до тридцать четвертого дома, но из вежливости согласился. Шел, пряча нос в шарф, смотрел под ноги, на опасную наледь и задыхался от студеного балтийского мордодуя. Полчаса Холл отогревался горячим чаем, а после размеренно вбивал в юные головы, как грамотно уничтожить российскую экономику. По дороге в отель из теплого салона авто смотреть на Казанский собор было куда приятнее.
Утро следующего дня началось для профессора с острого приступа голода. Яичница и кофе лишь раззадорили аппетит. Холл сделал дозаказ.

– Калорийное что-нибудь принесите, – сказал официанту Эд с легким акцентом. – И пончиков, пожалуйста.
–Пышек, – поправил официант. – Русская кухня подойдет
Через полчаса Холл открыл для себя дивный гастрономический мир. Греча на молоке, блины, груздочки, селедочка и пышки прекрасно поладили в ненасытной буржуйской утробе. «Очень приятный побочный эффект» – подумал Эд и впервые в жизни дал официанту щедрые чаевые. На лекции профессор чуть менее методично закладывал зерна либеральных ценностей в чистые души, был более краток, а остаток вечера потратил на знакомство с корюшкой, рассольником и говядиной по-строгановски.

Тридцатого декабря в Питере внезапно потеплело. Персонально для Холла. Семнадцатиградусная стужа приятно пощипывала профессорские щи, порывистый ветер ласково трепал волосы – шапку Эд пожертвовал опустившемуся зловонному Санте. Торопливо выдав нерушимые основы капитализма, профессор с учительской любовью разглядывал ясноглазых студентов и не решался зачитать давно написанный лучшими йельскими умами скорбный прогноз.
А после до глубокой ночи гулял по Невскому, бродил в Михайловском сквере, потом в Инженерном, топал вдоль Фонтанки, через Пестеля, по Литейному. И возвращался назад дворами Шпалерной, Захарьевской, Жуковского…

Уже в канун профессор Холл почувствовал еще одно побочное действие. Тянуло теперь не просто жрать или морозить задницу, тянуло к искусству. В Эрмитаже его увлекли полотна Вишнякова, Боровиковского, Рокотова, Левицкого, а вовсе не работы известных итальянцев и фламандцев. Последнюю лекцию Эд закончил тем, что поздравил незрелые умы с наступающим и пожелал никуда не утекать за дурацкой мечтой. В голове его долго звучали овации благодарных студентов и церковный перезвон колоколов.

До Нового года оставались три часа и запотевший графин водки, от которой хотелось выгнать белокостюмных джазменов из ресторана отеля, а вместо них зазвать пестрых цыган и разудалого гармониста. После речи вечно моложавого президента Эд вывалился на улицу. Заорал «ур-р-ра», побежал навстречу салютам и людям. Толпа радостно проглотила Холла. Питерцы в первом поколении подогрели крепким «морем» в полторашке и беззлобно дали прикурить. Холл бросился наутек, петляя меж сугробов, как получивший в бубен заяц, но оступился и поклялся зубом и кровью в любви к бандитскому городу.

До вылета оставалось семь часов, до последних побочек намного меньше. Эд лечил сушняк пригоршнями хрусткого подквашенного солью снега и пробовал скучать по Нью-Хейвену и холостяцкому особняку. Не получалось. Еще несломленный полностью американский разум тащил Холла в дворовый супрематизм, под белые березы, под голубые ели и требовал осквернить чужую землю, а после бежать, бежать…

Двери одного из кафе распахнулись и выпустили из старинной клетки неокольцованную царевну-Лебедь. Девушка не шла, плыла по наклонному льду, набирая скорость.
– Осторожно, поребрик! – заграждая собой препятствие, крикнул Эд уже безо всякого акцента и принял горячую птицу в распахнутые объятия.

А когда уставшая ночь собирала в серый подол звезды, Эд богатырским сном спал под клетчатым пледом, под лебяжьим крылом Катюши, в уютной квартире на Тамбовской улице. И снился ему подлый незнакомый человек, поющий «гудбай, Америка, о». Песня заставила проспать чертов бумажный самолет и сделала малы́ми джинсы в паху. И Эд понял, что хочет остаться здесь навсегда, в комнате с прозрачными занавесками, с собранием классиков, с цветущими декабристами. А еще, что желает жениться на Кате и сделать её очень многодетной и счастливой. Но, самое главное, осознал, что думает об этом теперь не на скудном английском, а на великом русском языке.

Холостяцкий дом Эд Холл продал дистанционно. В США Эдуард Холин больше никогда не был. Новая привитая Родина с материнской заботой хранила его от заразы. Ревакцинация на протяжении всей долгой православной жизни не потребовалась.

Источник