Я буду жить на борту моей «Надежды»

– Привет, пап…

Отец сидел за мольбертом: спиной к двери и вошедшему сыну, лицом – к огромному кораблю на холсте. Кораблю, который, к ярости Ярослава, с каждым днём становился всё прекраснее.

Ярослав не знал, зачем пришёл сюда. Он не знал, зачем возвращается к отцу снова и снова. На что он надеется На то, что отец хотя бы посмотрит на него
– Закрой дверь. Везде крысы.

Весь мир для папы был огромным многопарусным кораблём. А люди в нём – экипажем. Или – в последние годы всё больше – трюмными грызунами.
– Здесь нет крыс, – привычно бросил Ярослав.
– Ты в этом уверен
– Да.
– А ты храбрый или глупый

Ярослав подавил тяжёлый вздох. Всё как всегда. А на что он, в сущности, надеялся
– Я… я тебе тут принёс твои любимые апельсины. Красных не было, но…
– Но ты почему-то решил, что я изменю своим вкусам. Ты разбил мне сердце, – в голосе отца не было ничего, кроме едкой издёвки.
– Я хотел тебя порадовать…
– Чушь собачья, матрос. Ты хотел меня подкупить.
– Я…
– Забудь. Потом сам съешь. Не подавись только муками совести.
– Я всегда ими давлюсь, пап…
– Неужели

* * *
Отец всегда был… немного не от мира сего. Он верил… нет, он неколебимо знал, что человек – высочайшее, потенциально всемогущее существо. Отец считал, что люди в полной мере способны не только сами собой управлять, но и большинством процессов на свете – природой, погодой… даже, может быть, эволюцией.

«Мир огромен, а люди свободны, сын. Но проблема в том, что немногие сильны духом настолько, чтобы принять на себя ответственность перед собой хотя бы за собственную жизнь. Что уж говорить о чём-то более масштабном…»

Так он говорил и так жил, воспитывая обоих сыновей – Ярослава и Георгия – в любви, принятии, понимании и ощущении, что в мире волею человека возможно почти всё, но у любого поступка есть последствия. Порой – необратимые. И самое трудное в человеческой жизни на самом деле – оставаться человеком.

Никто не знал, когда отец сломался. Никто не знал, почему. Просто однажды его же собственная фраза про то, что семья очень похожа на большой корабль, исход плавания которого зависит от слаженной работы всех членов экипажа, определила всю его жизнь.

И заперла его в палате психбольницы.

* * *
– Подойди.
Ярослав безмолвно повиновался.

Последние года два, может, чуть меньше, отец не переставая рисовал этот проклятый корабль. Свой идеальный мир. Ярослав ненавидел корабль всеми фибрами души, но не мог не признать: работа размером в половину его, Ярослава, роста, несомненно, удалась.
– Я буду жить на борту моей «Надежды».
– Невозможно жить на борту судна, написанного на холсте, папа.
– Невозможно с тобой разговаривать! Только мой Ярослав меня понимал… и Гера, младшенький мой малыш, да покоится он с миром.
– Папа, что ты несёшь! Гера жив-здоров, если хочешь его видеть – просто не ори на него каждый раз! А я здесь сижу, может, всё-таки посмотришь на меня! Хотя бы поздороваешься!
– Я смотрю на моего Ярослава.
– Совсем не смотришь, пап.
– Я смотрю на моего Ярослава.
– Нет!
– Ты ослеп – отец снял с мольберта не замеченный Ярославом рисунок. – Я смотрю на моего мальчика.

Маленькому Ярику с не замеченного Ярославом портрета не больше пяти. Он счастлив. Как когда-то был счастлив и сам Ярослав.
– Красиво… солнечно так. Спасибо…
– Дурень думает, что это он и есть… это не ты, мелочь бесхребетная, это мой сын! Мой родной сын, понял Мой убитый этой жизнью ребёнок!
– Папа, ты совсем сошёл с ума, да Ты не узнаёшь меня, да – На Ярослава упало какое-то тупое отчаяние. – Я ведь… я ведь у вас с мамой родился, ты меня из роддома встречал! – непонятно зачем солгал он. Ярослав всегда боялся, что болезнь заставит отца отказаться от старшего, но приёмного сына.
– Что ж ты врёшь, трусливая вошь! Я своего мальчика на улице нашёл, я его больше всего на свете люблю, ты, паршивое недоразумение! Мой маленький тёмненький цыганёнок, сокровище… я дал сыну собственное имя, чтобы показать ему, что он — мой сын! Как ты смеешь приходить сюда и этим именем — нашим именем! — называться
– Папа, но это же я… почему ты не узнаёшь меня, папа! Что я тебе плохого сделал! Я никогда злого слова тебе не сказал!

Ярослав, которого когда-то давно называли по-цыгански, рыдал, стоя на коленях перед человеком, когда-то подарившим ему весь мир, и не мог остановиться. Отец по-прежнему на него не смотрел. Он смотрел на корабль.
– Ты убил моего сына, матрос. И моего внука Мишеньку.
Ярослава будто ударило током.
– Миша не твой внук, папа! Маринка предала меня, изменяла мне, Мишка не… он умер Когда
– Восемь лет назад! Когда ты, тварь дрожащая, убил моего сына и занял его место.
– Если ты говоришь о разводе с этой… папа, – это вовсе не самоубийство!
– Развестись мой сын мог с кем угодно, болван. Но он никогда, ни за что не бросил бы ребёнка, который в нём нуждается. Мой сын помнил, каково это – когда ты никому не нужен, мой мальчик умел любить, принимать и поддерживать, он знал, что каждая жизнь важна, для него не имело большого значения ничьё происхождение. Он был сильным свободным человеком! Что ты, безликий сгусток ничтожества, сделал с моим Ярославом Что стало с моим Герой в тот момент, когда он поддержал все твои скотские решения Мой маленький внук… он писал вам обоим, звонил, просил встречи, просил тебя хотя бы взглянуть на него! Что ты ответил Говори!

В голосе отца последние годы было много презрения. Вот и сейчас презрение можно было черпать вёдрами. То было презрение человека, давно выплакавшего все слёзы сожаления и утраты, но Ярослава впервые за годы отцовского безумия волновало совсем не оно.
– Ничего… я был слишком зол, я… Миша правда умер
– Он был маленьким и не смог пережить предательства человека, который всегда был ему отцом и внезапно перестал им быть, потому что отцовство вдруг начало зависеть от принадлежности сперматозоидов. Моего Ярослава ведь не стало. Он над таким бредом всегда только смеялся. Миша приходил ко мне, плакал, просил помочь ему встретиться с папой… Я пытался, но ты, самозванец, ведь глиста, у глистов нет ушей. Миша три года думал, что до тебя можно достучаться… а потом наглотался таблеток, он же маленький был… детей только семья сильными делает. Ему было тринадцать, ты… В последнем письме он обещал встретить меня на «Надежде», и кто бы знал, с каким нетерпением я этой встречи жду.

В тот момент, когда у отца закончились остроты, Ярослав скорее почувствовал, чем понял причину его безумия.
– Что…
– Ничто. Ты – ничто. Монстр, утопивший моего юнгу, разрушивший мой корабль и занявший на его обломках место матроса. Ярослав никогда бы… он знал, как важно вовремя остановиться и принять осмысленное решение. Он находил в себе силы сделать то, что правильно, тогда, когда это очень нелегко. Он был человеком. А ты – невнятный клубок страхов, обид и предрассудков. Ты – не мой сын Ярослав. Что угодно, но не он.

* * *
Когда тень его сына наконец вышла за дверь, Ярослав, которого когда-то звали на корабле Капитаном и старшим, как всегда почувствовал облегчение. Не смотреть – пусть там много лет чёрная дыра – было больно. Всегда больно.

Хорошо, что он давно готов к отплытию.

Ярослав всегда считал: человек – высочайшее, потенциально всемогущее существо, и всё, созданное его творческим воображением, должно существовать где-то во вселенной. Что ж, время не щадит, старому Капитану сильно за восемьдесят, и скоро ему представится возможность проверить эту теорию. А может, уже сейчас получится

Ярослав глубоко вздохнул, закрыл глаза и потянулся к своей «Надежде»…

– Дедушка

Источник