Истории из жизни реальных людей
Если слушать внимательно, можно понять, о чём лает соседский пёс. Не то что жена, начальник или кто там у вас главное животное. Окно моей комнаты выходит прямо на собачью будку. Значительную часть пейзажа занимает лай.
Шарик — обыкновенная соседская дворняга. Лапы, морда, шерсть. Собак таких размеров лучше держать в шкафу вместе с остальными скелетами. Но в Шарике каким-то образом умещается лай огромной овчарки. С такими данными соседи держат его у входных дверей, подальше от собственных покоев. Шарик самозабвенно обгавкивает любые неприятности, от потенциальных до кошек. В свободное время — лязгает цепью.
К середине июля я различал два вида лая. Один — устрашающий, с гортанным призвуком и расщеплением — означает, что кто-то приближается к дверям. Другой — негромкий, с короткими гавами и энергичным вилянием хвоста — применяется к хозяйке.
Собаки никому не нравятся. Бесхребетные, услужливые, радуются всякому, кто почешет за ухом. Почти как официанты, только вонючие.
Кроме собак, официантов и цен на недвижимость мне не нравится жара. Так что после обеда я решил проспать до сентября. Ну или хотя бы до вечера.
Плюхнулся в кровать, а за окном:
— Гааав, гхрааав!
Перевернулся на другой бок, зажмурился посильнее. На дураков не обижаются, на собак не злятся. Шарик продолжал:
— Грааав, хаааав, гаааааав!
Это не было похоже ни на один известный мне лай. И отвлекало. Я старался уснуть, пока собака переводила дыхание.
— Гааав, гааав, — настаивал Шарик.
Через сорок минут от сна ничего не осталось. Мозги расшевелились, полезли мысли. Сначала матные, потом здравые.
Соседей дома нет, я слышал. Уходя, они скрипели дверями на всю улицу. Собака не гремит цепью, значит, ни на кого не бросается. Получается, стоит и гавкает. Припадочная. Говорят, самая дурацкая порода — хаски. Некоторые особи от безделья даже лают на снег. Но Шарик далеко не хаски, а люди всем Тик-током жарят яичницу на раскалённом асфальте. Откуда снег Скорее всего, Шарик умирает от жажды. Просто не торопится.
— Грааф! Гхрав!
Наверняка выхлебал воду ещё до обеда, а теперь страдает.
Я оторвался от кровати, посмотрел в окно. Шарик тявкал у будки, языком драматично касался земли. Или хотел, чтобы его пристрелили, или…
— …пить, — вслух решил я.
Пёс услышал, повернулся и стал изъясняться энергичнее.
Помогать другим — всегда лень. Но прятаться за штору поздно. Да и неудобно. Всё-таки соседи. Вдруг не сдохнет — придётся как-то смотреть ему в глаза. Короче, набрал в сотейник воды и понёс. Так близко мы ещё не были знакомы. Наполнил собачью миску, и тут лязгнула цепь. Как настоящий мужчина, я отскочил и зажмурился. Может даже завизжал, не уверен.
Шарик никогда не видел, чтобы его так пугались; тоже дёрнулся, пискнул. Ни укуса, ни инфаркта не последовало. Я открыл глаза: собака стояла на месте. Чтобы разглядеть подробности, пришлось напрягаться.
— Шарик, Шаричек, — наклонился к собаке. Пёс сложил уши, поджал хвост, попробовал заскочить в будку, но снова взизгнул и остался на месте.
Я понял, в чём было дело. Цепь скрутилась в тугой узел и не давала пользоваться отмеренной свободой. Всё, что оставалось Шарику от независимости — свобода слова. Уже немало, но для жизни недостаточно.
Я подёргал ржавые звенья. Шарик с надеждой подобрал язык. Тут требовалась инженерная мысль. Хотя бы одна. Я придумал повертеть собачку; если не покусает — насладится головокружительным спасением.
Другая идея граничила с безрассудством. Отстегнуть цепь, распутать и прикрепить обратно. Так Шарик мог сбежать. Перекусать прохожих, влюбиться в йоркширского терьера и броситься под колёса автомобиля. Даже если ничего такого не случится, очень быстро цепь снова скрутится в фламандскую петлю. Возможно я и заснуть не успею.
Разового спасения явно недостаточно. Нужен какой-то крутящийся элемент, чтобы цепь больше не путалась.
С помощью мамы я узнал слово «карабин».
— Понимаешь — объясняла она безнадёжному гуманитарию. — Как на шлейках от сумочек.
— Так пойдём искать сумку с ненужными шлейками, — поторопил.
Ни один мужчина даже не подозревает, сколько сумок хранится в шкафу обычной женщины. Мама всё глубже зарывалась в культурные слои аксессуаров. Тут были сумки, которые я помнил из детства. Сумки, которые носились недавно. Мелькали сумки, которых я никогда не видел. Уверен, были и такие, которых никогда не видела мама. Не было только такой, с которой не жаль расставаться.
Пришлось напоминать, что Шарик вот-вот умрёт, как и тот бедный телёнок, которого пустили на сумку.
— Какой ещё телёнок — возмутилась мать. — Это крокодилья кожа!
Я протянул ножницы. Под причитания, вздохи и ахи, застёжка отделилась от останков крокодила.
— А как ты прикрепишь её к цепи — поинтересовалась мама. Я сразу догадался: нам нужен опыт собаководов или…
— …такое кольцо, как на брелках от ключей.
К счастью, брелками в моей семье дорожат меньше. Мы нашли самое крепкое кольцо и поспешили декорировать цепь.
— Шарик, мне нужно починить твой ошейник, — предупредил я.
Собака села и высоко подняла голову. Даже не шевельнулась, пока я возился со старым креплением. Никуда не рвалась, пока устанавливал новое. Внимательно наблюдала, как распутывается цепь.
— Всё! — объявил я. Пёс завилял хвостом, бросился мне на руки, спрыгнул попить, покувыркался в траве, шмыгнул в будку и, самое главное, больше не гавкал.
Ему стало хорошо, мне — тихо.