Однажды мой друг сказал великую вещь:
— Послушайте, товарищи! Это же ясно, как день! Бухло и философия состоят в неразрывной диалектической связи, подобно материи и духу!
После этого ёбнул полстакана вискаря одним махом, посмотрел куда-то в потолок, упал на барную стойку и захрапел.
Не знаю, что именно мой друг имел в виду. Равно как и не знаю, понимал ли он до конца значение слова «диалектическая». Но одно могу сказать точно: количество выпитого алкоголя действительно прямо пропорционально количеству философских бесед, которые разгораются порой в «Крае».
Вот, например, был случай.
Заходят в бар двое. Один, тот, что повыше, одет в клетчатый тренч и аккуратный костюмчик, туфли начищены до блеска. Тёмные волосы зализаны назад. В уголке губ дымит папироса.
Второй – совсем коротышка — выглядит не так респектабельно, но тоже достойно. На нем рубашка, широкий галстук, брюки в полоску. На лице круглые очочки, правый глаз смотрит куда-то в космос. Движения у коротышки чуть дерганные, неуверенные.
Парочка подходит к барной стойке. Делает заказ:
— Нам, — говорят, — ваш фирменный коктейль. «Таёжный тройничок». Ходит слух, что от него хорошо думается.
Сорока наливает, а сама мне подмигивает, мол, смотри, какие кренделя. Ещё и иностранцы. С французским акцентом разговаривают.
И вот берёт эта парочка по коктейлю, заказывает в довесок бутылку виски, и отправляются за дальний столик. А через полчаса оттуда уже доносятся пьяные голоса:
— Альбер! — кричит тот, что в очках. – Да как же ты не поймёшь! Человек осужден быть свободным — да, в этом наши взгляды схожи. Но твоя идея бунта, Альбер, — бесчеловечна и омерзительна мне до глубины души, если душа, конечно, и впрямь существует. Пойми же ты! Лишь при коммунистическом строе и только при всеобщем самоуправлении, где пролетариат не будет притесняем господствующим классом, возможно говорить о справедливости и как следствие о свободе истинной!
Его собеседник прикуривает новую папиросу.
— Знаешь, Жан-Поль… Ебись ты в туз со своим марксизмом, — отвечает он, выпуская колечко дыма, — раз уж тебя так прельщает идея вынужденного насилия. Но только меня в ваш содомский ленинизм не тяни. Уволь, дружище. Не для того я прошёл войну и служил в Сопротивлении, чтобы потом оглянуться в прошлое и понять, что за свои же пряники сам и пидорас. Нет, друг. Я твёрд в своих взглядах. Ваша революция — чистое зло, и пролитая кровь не может быть оправдана ни высокими идеями, ни всем нашим трижды переебанным экзистенциализмом, которому мы продали души. Если душа, конечно, и впрямь существует.
Тут в разговор снова вступает коротышка в очках и начинает нести какую-то околесицу про существование, сущности, свободу выбора и прочие вещи, которые обычно можно услышать, если в конце любой вечеринки зайти на кухню и увидеть тех самых двух типов, которые беседуют до утра.
— О чём это они трещат — спрашивает Сорока, протирая стакан полотенчиком. — Ты хоть слово понял
Я задумчиво смотрю на философов. Затем отрицательно качаю головой.
— Неа, — отвечаю девушке. — Ни единого. Эти парни наглухо отбитые, я их узнал. Как-то раз в сновидениях пытался с ними поговорить, потом три месяца сидел на антидепрессантах. Так что лучше даже не пытайся вникнуть. Если, конечно, кукушка дорога.
Сорока хмыкает. Наливает мне новый коктейль. Философы в это время орут уже на весь бар, размахивая руками:
— Жан-Поль, хватит в глаза ебаться! Мы оба видели, что случилось в Чехословакии! Или ты предпочёл этого не заметить
Коротышка, услышав это, вскакивает и хватает полупустую бутылку. Сам еле-еле стоит на ногах, но голос всё ещё звучит трезво:
— Ах ты, центристская сука! Хочешь подъебать меня за природный недостаток Говоришь, я косоглазый Ещё про войну вздумал заикаться, чтобы меня поддеть, да Мол, не служил – не мужчина
— Жан-Поль, успокойся. Я вовсе не это имел в виду.
Коротышка разносит бутылку о столик. Машет во все стороны розочкой.
— Да, чтобы ты знал, блядь алжирская, я в Париже ячейку антифашистскую организовал! Боролся за нашу свободу, которую ты теперь продаешь в угоду буржуазному «праву сильного»!
— Эй, учёные! – кричит Сорока из-за барной стойки. — Вы давайте не буйствуйте. А то оба на улицу пойдёте. Будете дворнягам на помойке свои лекции читать.
Коротышка смущенно извиняется и усаживается обратно. Альбер награждает Сороку благодарным взглядом, коротко ей кивает. Разговор философов продолжается уже тише, и вскоре мы с девушкой забываем о склочных французах.
До тех пор, пока дверь бара вновь не открывается и в помещение не заходит третий персонаж. Мужичок в строгом костюме тройке, с пышными усами, как у кайзеровского офицера, и с изогнутой саблей на поясе.
— Кр-р-ружку пива! – рявкает мужичок, и тут же отправляется к французам.
Заметив это, я закрываю лицо ладонью, тихо смеюсь и качаю головой.
— Ты чего — спрашивает Сорока.
— Ничего. Сейчас сама всё увидишь. Папочка явился.
Усатый останавливается у дальнего столика. Долго смотрит сначала на косоглазого, затем на его зализанного оппонента. А потом ехидно усмехается и выдаёт:
— Ну здорова, щенки. Чё, пофилософствуем
Французы чуть опускают головы. Тихо отвечают:
— Здравствуй, Фридрих. Давно не виделись.