Бродский

Бывают моменты, когда в твоём сознании поселяется маленький Бродский. Он приходит в стареньком потёртом пальто, шляпе с полями, из-под которой торчат уже изрядно поседевшие волосы, и очках… да, самое главное – очки. Круглые очки в тонкой оправе, придающие его – и без того грустному – лицу эталонную печальность. Такие очки, что стоит только бросить на них мимолётный взгляд, скажут тебе: «этот человек видал все виды горестей жизни».

И вот он медленно проходит из комнаты в комнату, потрясывая своим небольшим чемоданчиком, заглядывает то в одну, то в другую, словно ищет что-то важное. Проходит мимо зала, полного галдящих родственников. Мимо кухни, где мама готовит какую-то вкуснятину. Мимо других комнат, где так или иначе что-то происходит, и останавливается возле пустой комнаты. Той самой пустой комнаты с одинокой лампочкой под потолком, маленьким окном, выходящим на соседний замызганный скверик, и стулом. Хотя, даже стулом это назвать сложно – табуретом. На трёх ножках. Стареньким таким, как и сам Бродский. И таким же грустным.

– Мой вариант, – сухо говорит Бродский и проходит в эту обитель пустоты. Аккуратно складывает пальто, как продавец-консультант сотого уровня, и кладёт его на подоконник. Сверху, не менее аккуратно, кладёт шляпу. Возвращается к стулу, присаживается на него, рядом ставит чемоданчик и выжидающе, словно ученик в школе, который приложил максимум усилий при подготовке к уроку, смотрит на тебя.

Бродский молчит. Ты молчишь. Он всё ещё смотрит. И, наконец, когда твои нервы уже не выдерживают, ты говоришь:
– Ну, Иосиф Александрович, прошу начинать-с.
Бродский едва заметно кивает, закрывает на секунду глаза и с тихим придыханием начинает.
– Не выходи из дома, не совершай ошибку. Зачем тебе солнце…
– …если ты куришь Шипку – незаметно для себя подхватываешь ты.
Бродский улыбается уголком рта. Едва заметно, но ты понимаешь, что это всё-таки улыбка.
– За дверью бессмысленно всё, особенно – возглас счастья. Только в уборную – и сразу же возвращайся.

И ты стоишь в проходе комнаты, как истукан, и слушаешь Бродского. А он всё читает и читает. Спустя какое-то время ты всё же решаешь отойти от него, всё-таки никто не отменял простые человеческие нужды. Но, как и говорил Иосиф Александрович: «Только в уборную – и сразу же обратно».

День проходит за днём. Мир с каждой секундой теряет краски. Вроде бы всё как всегда – зелень за окном зелёная, но уже не так сильно. Голубое небо всё ещё голубое, но можно было бы и добавить яркости. Словно кто-то там, наверху, сидит на таком же стуле, как и маленький Бродский, смотрит на тебя и двигает ползунок «насыщенности» к его минимальному значению.

Ты просыпаешься под «Ни тоски, ни любви, ни печали». Завтракаешь под «Речь о пролитом молоке». Ходишь в уборную «Вполголоса, конечно». Занимаешься какой-то совершенно неважно ерундой «Сумев отгородиться от людей». И засыпаешь «На прения с самим собою ночь».

И, когда мир становится уже совсем серым, а от голоса из пустой комнаты уже хочется выпрыгнуть в окно, телефон, который молчал так долго, наконец-то радостно звенит. А на слишком ярком, буквально слепящем экране, радостная морда друга. Ты нажимаешь на «принять звонок» и слышишь:
– Здаров, пиздюк, выходи, мы уже внизу.

И ты, не задавая лишних вопросов выходишь, и вместе с тобой выходит Бродский. Он смотрит на тебя и как бы говорит: «Я тут отойду, по делам, закончим в другой раз». А ты про себя думаешь:
«Ох, Иосиф Александрович, при всём моём уважении, надеюсь, что нет».

Источник