Истории из жизни реальных людей
Урсуле пятнадцать, она мечтает высушить морской виноград и узнать, каково это — сухие, горячие пальцы. Пещера огромна, Урсула до сих пор не знает всех уголков, но в одном уже коллекционирует морских бабочек, в другом разводит кораллы, а в третьем складывает найденные на дне вещицы — стеклянные палочки и истлевшие кружева, жемчужины, фигурки и хрустальные осколки.
В шестнадцать она впервые решается подняться туда, где вода не ледяная, оттенка чёрного изумруда, а просто холодная и зеленоватая, с мутной взвесью кодиума и песка. Здесь не страшно, но зябко, Урсула обнимает руками плечи, поджимает щупальцы и насторожённо глядит вверх.
Свет влечёт.
Урсуле семнадцать, она ищет гроты у самой поверхности, ловит отражения солнца в раковинах и собирает стеклянные сосуды и фарфоровые вазы, украшая залы Пещеры.
В восемнадцать она находит грот, в котором волны лишь изредка захлёстывают дальние камни. Урсула раскладывает на сухом месте грозди морского винограда; вскоре они становятся хрупкими, похожими на светящиеся изнутри сапфировые кораллы. Урсула касается ягод влажным, искрящимся пальцем; те вспыхивают и рассыпаются бурой пылью.
Урсуле девятнадцать, и она впервые выбирается на сушу. Вода отступает; мгновение Урсула балансирует на влажном камне, а затем падает вперёд, едва успевая выставить руки. Щупальца жжёт солнце, лёгкости, которую дарила вода, больше нет, отяжелевшее тело неловко движется по камням. Лицо горит, в горле сухо, колюче и горько, словно проглотила морского ежа. Минутами Урсула уверена: тело вот-вот расплавится в сияющую слизь. Но она возвращается в океан не сразу — лишь после того, как удаётся слегка подсушить пальцы, впервые увидеть их без одутловатых отёков. Водяная опухоль спадает, пальцы кажутся светлей и прозрачней. Солнце, пробиваясь, чуть золотит ладони. Кричат чайки.
В лицо бьёт резкий ветер, он несёт запахи земной травы и почвы, от ароматов кружится голова. Сила тяжести пригибает к земле, и воздух давит на грудь, Урсула дышит ртом, поверхностно и часто — дышать больно, по крови разбегается мелкая стеклянная крошка, поры забивает песок. Наконец Урсула грузно опускается в воду. Тело вновь невесомо, щупальца наливаются силой, океан омывает саднящую кожу и впитывает жар. Урсула ложится в волны, погружаясь ниже и ниже, солнечный свет кажется зеленоватым, потом густо-изумрудным сквозь толщу вод. Она опускается до самого дна, в пружинящую пучину саргассов, и закрывает глаза. В ушах — привычные океанские звуки, трели нежных рыб, свист бьющей в гнилой борт воды. Здесь не страшно, здесь только темно, тишина и сыро…
Пещера давит сводами, витражи из фарфора дразнят сочностью цветов — даже здесь, на ледяном дне, творения людей хранят краски солнца. Урсула часто думает об алом сухом винограде, о брызгах, сияющих на ветру, о белом налёте пены на мелкой волне. Но она слишком хорошо помнит прибивающую к земле тяжесть, колючую кровь и колотьё сердца. Даже если бы большая земля оказалась в тысячу прекрасней того островка, что ей удалось узреть, — она не для тех, кто рождён в океане.
…Урсуле двадцать, тридцать, пятьдесят, время течёт, как вода, витражи блекнут, а морские бабочки, чешуя зубатки и пламя из Сердца океана смешиваются в выдолбленном в гигантской ракушке котле. Кое-кто начинает звать Урсулу угрюмой; она только усмехается, разыскивая ингредиенты и изучая свитки прабабки. Порой, на грани яви и сна, её посещает мысль создать эликсир — такой, который помог бы дышать над водой свободно. Но мысль гаснет, затмеваемая блеском золотого трезубца Тритона, а свет поверхности ускользает из памяти за заботами, заказами и укреплением Пещеры. Теперь сюда не доплыть просто так; Урсула всё реже показывается в людных водах Атлантики, её зовут не просто Угрюмой, но Угрюмой ведьмой.
А потом… А потом к ней приплывает дочь морского царя, которая точно также — нет, нет, куда горячей! — стремится на сушу.
Всё случается слишком быстро, и мечты поднимаются со дна, словно ракушки, вырванные из липкого ила.
Дни мелькают стремительней потоков в лабиринтах рифа, и к исходу третьего Урсула решается: варево выходит густым и терпким, внутренности разрывает, боль иглами расходится по телу, щупальца давит и жмёт, что-то сочится из них — бледное, тугое, — пока они не повисают безвольно, не отделяются от неловких, некрепких ног. Урсуле страшно, что они не вернутся, когда действие зелья истечёт.
Но упоительный день на суше искупает всё. Угрюмая ведьма любуется солнцем, любуется мелкой россыпью звёзд, рассветом и закатом, любуется замком, принцем, радугой, птицами и сухим песком, любуется этой нежной рыбкой — дочерью могущественного, но бессильного Тритона. Она слушает звуки флейты и шорох прибоя, шаги по каменным ступеням и ветер в арках у башен, скрип дверей и лай огромного пса. Очарование почвы вкупе с зельем почти заглушает боль, музыка земли перекрывает зов океана.
Но вода всё же оказывается сильней; холодней; коварней. Вода тянет её обратной силой судьбы, всей мощью морского рока. Урсула чувствует внутри острый… как же это слово Ах, да, бушприт. Но на этот раз боли почти нет, а кровь, на вкус и на вид, совсем как виноград; такая же солоноватая, изумрудно-синяя, сверкающая и густая.
Урсула ещё не верит, что это конец, и на миг ей видятся луга спелых саргассов, золотые гребни морских коньков, шпили дворца далеко за её Пещерой, — а потом всё тонет в ослепительной вспышке, успокаивающей и ледяной.
…Урсуле пятнадцать, она мечтает высушить морской виноград и узнать, каково это — сухие, горячие пальцы.