Истории из жизни реальных людей
— Хулан! Хулан, жена моя, куда ты подевалась — джагун Тугудай соскочил с лошади и зашагал вглубь лагеря, обходя шатры и костровища. Стяги с вышитыми соколами реяли на горячем степном ветру, и казалось, что птицы парят, готовясь к атаке. Жену нужно было обязательно найти до заката: на рассвете войско хана выступало. И Тугудай не горел желанием проводить эту ночь в одиночестве.
Как и предполагал, он нашел свою молодую жену у шатра Олуйхан, старшей жены нукера Харчу. Девушка сидела на корточках и внимательно слушала, задумчиво перебирая пальцами стеклянные бусины ожерелья. А Олуйхан что-то тихо рассказывала и вышивала воротник рубахи, которую Тугудай недавно видел на нукере. Такая любознательность была похвальна. Когда джагун подошёл ближе, то услышал лишь обрывок фразы: «…лучшей женой для него!».
— Хулан! — снова окликнул он девушку. Та с улыбкой обернулась и резво вскочила. Олуйхан же продолжила вышивать замысловатый узор, не обращая на сотника внимания.
— Хулан, завтра на рассвете выступаем, — тихо сказал Тугудай, крепко прижимая к себе жену, — Харчу только что передал приказ владыки.
— И куда же мы едем на этот раз, муж мой — Хулан кокетливо наклонила голову, отчего длинная светлая коса плавно упала ей на плечо.
— В славный город Иерусалим! С тех пор как мы покинули Хан-балык, да славится он в веках, я больше всего хочу попасть хоть в какой-то в город! Все-таки кочевая жизнь в бескрайних степях чужда сердцу могола…
— Неужели! — Хулан по-девчачьи захлопала в ладоши и вдруг, почти повиснув на шее мужа, прошептала, уткнувшись щекой в его пушистую рыжую бороду: — Значит, я все-таки увижу море
— А ты так хочешь увидеть море — удивился Тугудай. — Жена моя, разве может быть что-то прекраснее прочных каменных стен крепостей, дворцов и сосен, царапающих верхушками поднебесье Посмотри на город Исунке, племянника великого Чингисхана. Он совсем недавно стал старшиной гвардейских стрелков, а в его владениях уже почти сотня домов и усадеб. А крыша! Крыша его дворца покрыта обливной черепицей!
— Муж мой, если ты повелишь, я проведу всю жизнь внутри белокаменных стен великого Хан-балыка или твоего города, когда и ты станешь нукером! Но хотя бы один раз все же хочу увидеть море…
— Обязательно увидишь! — Тугудай, довольный покорностью молодой жены, нежно погладил ее по волосам. — Так повелел Чингисхан, мудрейший сын осоколотов. Его милостью наши владения простираются по обе стороны Рифейских гор. И нет им края!
— Ты так сильно любишь нашего владыку, что восхваляешь его бесконечную войну — вдруг упрямо спросила Хулан.
Тугудай опешил. Он никак не мог привыкнуть к этому: за одно мгновение из тихой синички его жена, его любимая Хулан, могла превратиться в хищную соколицу.
Но все могольские женщины были такими. Нукер Харчу как-то на долгой стоянке разоткровенничался с сотником и рассказал, что его Олуйхан, старшая жена, однажды вылила себе на руку миску горячей похлебки. Дескать, спаси меня, муж мой и защитник! Обереги от врага, кем бы он ни был! На вопрос Тугудая, как нукер выкрутился, тот не ответил, лишь невесело рассмеялся.
— Мы, великие моголы, никогда не оставляли в беде страдающие народы. И уйгуры, и онгуты, и даже самодовольные меркиты с радостью приняли нашу помощь. Ты только представь, Хулан, к этим несчастным мусульманам уже идут несметные войска крестоносцев. Разве можно позволить им издеваться, грабить и убивать, только потому, что какой-то народ имеет иную веру Разве нукер Харчу пеняет своей Олуйхан на то, что она молится своим синим многоруким богам
Хулан молчала, только яростно сверлила любимого мужа голубыми глазами из-под насупленных светлых бровей.
— Да и ладно бы они шли просто грабить, — Тугудай решил, что сейчас самое время напомнить своей молодой жене, что она истинно верующая христианка, — они ведь идут за Гробом Господнем!
Хулан охнула, прикрыв рот ладонью, и торопливо перекрестилась:
— Да будет царствие его на земле, аки на небесах.
Золотые браслеты на ее тонких запястьях сверкнули в лучах ускользающего солнца.
* * *
Тугудаю не нравились ночи в степи. Этот ветер, переливающийся с кургана на курган со стенающим шепотом, песня травы, больше похожая на заупокойную молитву и вся эта безграничная ширь. Он терялся в этом просторе вместе со всем своим войском и табунами в тысячи голов, и зверьем, крадущимся во тьме. Сам же он себя чувствовал выползшим из расщелины в камне клоком ковыля, бесприютным и бездомным сиротой.
И только вера спасала. Вера в великое могольское царство, в наследие скифов, в мудрость повелителя его жизни и самой судьбы — Чингисхана. Но по-настоящему спокойно становилось только когда его Хулан была рядом: теплее дышало небо, ярче горели звезды, и затихал на время тоскливый вой степного зверя.
В ту ночь Хулан спросила:
— Муж мой, а муж мой, — промурлыкала она, кутаясь в меховое одеяло, — а все же, почему мы должны воевать за жителей Иерусалима Ведь говорится: «Не убий!».
— Какая ты все-таки глупенькая, — улыбнулся Тугудай. Вполне довольный уроками Олуйхан, которые та давала его жене, он не хотел да и не мог спорить, — мы же не нападаем, а встаем на защиту слабых. Ведь писал великий Чингис об этом в ясе. И закон требует этого от всех моголов. Мы только хотим прекратить насилие и грабежи.
— Но как же! Ведь учат древние писания: «Подставь другую щеку!».
— Оставь эти рассуждения богословам, — пробурчал сотник. — А сейчас давай спать.
— Муж мой, разве можно спать в такую ночь Вспомни, что рассказывают легенды! Рыжая Аланка, прапрапрабабка великого Чингисхана, родила троих сыновей! Вспомни, вспомни, что она говорила: «Каждую ночь, бывало, через дымник, в час, когда светило внутри, входит ко мне светло-русый человек; он поглаживает мне чрево, и свет его проникает мне в чрево…», ты помнишь — Хулан перебралась под легкое льняное одеяло поближе к мужу и теперь заботливо укрывала его вторым, меховым, сверху.
— Помню, жена моя, помню, — сбитый с толку сотник лежал безропотно.
— А если помнишь, то давай не будем дожидаться никакого чужого человека через дымник! Сыновья, отмеченные небесной печатью, мне без надобности. Мне твои нужны, — и Хулан зарылась в одеяла с головой.
Тугудай нырнул следом.
* * *
Утром, когда первые лучи солнца только показались на светлеющем небе, со всех уголков лагеря великого хана запели рожки, взметнулись девятихвостые стяги. Тридцатитысячное войско выходило в поход. Каждый знал свое место, и не было ни суеты, ни суматохи. Тугудай, оседлав Кубаса, любимого из пяти его коней, сразу же возглавил свою сотню всадников. Солнце еще даже не вышло из-за горизонта, когда войско великого Чингисхана выдвинулось на Иерусалим.
Великое войско шло обычным маршем, то ускоряясь, то замедляясь, давая лошадям отдохнуть от скачки и набраться сил для следующего рывка. Тугудай, возглавляя свою сотню, смотрел за порядком: чтобы молодые моголы не лихачили, не бахвалились пустыми трюками да не калечили себя и лошадей. Позади войска, за громадным облаком пыли, что поднимался до небес от конских копыт, ехала в обозе жена джагуна.
Долгое путешествие к Иерусалиму прошло на удивление спокойно. В городах радостно встречали воинов-защитников: женщины протягивали детей, чтобы сам великий хан их благословил, девушки бросали под ноги коннице полевые цветы, а мужчины почтительно кланялись. Тугудаю казалось, что весь мир на их стороне. Все — от мало до велика — понимали, как важно сохранить Гроб Господень от неуемных в черных страстях своих крестоносцев.
И только Хулан, его любимая молодая жена, нет-нет, да снова заводила разговор, который они так и не закончили той ночью в степи много недель назад.
— Почему ты так стремишься помочь этим людям Зачем великому хану защищать чужую святыню Ведь мы могли бы жить дома, в белокаменном Хан-балыке, с сыновьями, которым не место тут, в походе.
— На то он и великий, наш хан, что думает не только о себе, — поучительно отвечал Тугудай, прижимая к себе жену и целуя её в лоб.
— Но почему он не думает о нас И о тысячах других воинов. Ведь тебя могут убить в схватке. Что делать мне после этого
— Да откуда у тебя мысли такие берутся, любовь моя — ласково спросил Тугудай.
— Я просто хочу увидеть море. А потом жить с тобой и детьми в мире без войны и чужой крови, — тихо-тихо отвечала Хулан, поглаживая себя по округлившемуся животу.
— Так и будет, — Тугудай снова поцеловал ее. — Не думай о плохом.
К городу подъехали поздней ночью, спеша войти в готовящуюся к осаде крепость. Навстречу войску великого хана выехали послы и провожатые с дарами: радовались союзники, что моголы пришли к ним на помощь, что отозвались на призыв.
Первым делом хан, его тургауды и нукеры отправились в старый город. Пройдя через Яффские ворота, дошли они до Храма Гроба Господня. Внутри, на небольшом возвышении, стоял тот самый гроб. Все пришедшие пали на колени, застыв в почтительном молчании. Моголы молились о победе.
Так их и застал старший разведчик.
— Великий хан! Братья! — обратился он к военачальникам. — Дозорные докладывают: идут проклятые крестоносцы в нашу сторону. К завтрашнему вечеру будут под стенами.
* * *
Готовые к обороне, могольские воины ждали крестоносцев на стенах. Жители города то и дело подтаскивали тяжелые камни к надвратным башням, а в огромных котлах кипятили смолу.
Крестоносцы, нагруженные таранами и штурмовыми лестницами, размеренным шагом приближались к стенам. Тяжелые всадники, закованные в броню с ног до головы, выстроились в колонну, готовые ворваться в город, как только появится брешь.
Впереди же, размахивая ржавыми мечами, бежали одетые в обноски фанатики. Когда падут врата или рухнут стены, эта разношерстная толпа тут же ринется в город, убивая всех, кого встретит на тесных улочках. Крестоносцы разумно пустили их первыми, чтобы защитники крепости тратили свои стрелы на них: может статься, больше благородных рыцарей выживет. А сброд — не жалко. Разве не сказано аббатом Арнольдом: «Убивайте всех, Бог своих узнает».
Сотня Тугудая заняла башню Давида. Почти все его воины были молодыми и горячими, поэтому сотнику то и дело приходилось одергивать их, оберегая от глупой смерти. Он велел прицельными выстрелами выбивать самых опасных: будь то крепкий крестьянин с огромным молотом или слишком уж голосистый фанатик, вдруг принимавшийся командовать. И особенно тех, которые тащили к воротам лестницы и большие белые щиты с черными и красными крестами. Но даже когда звенящие могольские стрелы попадали в цель, осадные орудия оставалось лежать в ожидании пехоты, что подхватит лестницу или таран, и ринется на штурм.
Когда земля у стен священного города скрылась под телами фанатиков, запели боевые рога крестоносцев. От общего строя отделилась небольшая процессия в несколько всадников. Тугудай отдал приказ подпустить их почти к самым воротам.
Сотник не знал чужого языка, но понял, что крестоносцы вызывают самого сильного воина моголов на поединок.
Восточные ворота распахнулись, и он с удивлением узнал в поединщике своего нукера Харчу. Вознеся краткую молитву Всевышнему, сотник подался вперёд, к самому краю стены, не желая пропустить ни единого момента схватки.
Словно юркий хорёк перед матерым волком, стоял нукер перед огромным воином-крестоносцем в броне, скрытой белоснежным плащом. Казалось, одного удара его копья хватит, чтобы отправить Харчу к праотцам. Но попробуй еще попади. Ожидая сигнала, Харчу сжал поводья так, что ногти впились в ладони.
Взлетел в воздух платок, и задрожала под копытами мокрая от крови земля, когда всадники рванули друг к другу. И вдруг Харчу взмыл в хищном зверином прыжке через голову своего коня, пронзенного тяжёлым копьём крестоносца. А рыцарь, пытаясь удержаться в седле, с гневом смотрел на свои подрезанные стремена. Лишь Богу известно, как могол ухитрился сделать это в прыжке.
Грузно спешившись, рыцарь вытащил тяжелый двуручный меч и, словно гигант из древних сказаний осоколотов, стал неумолимо приближаться к нукеру. Но тот, ловкий и быстрый, как лесной ручей, все кружился вокруг крестоносца, пробуя на прочность защиту. То тут ткнет, то там царапнет. Искал слабые места, вертелся и выматывал противника. А рыцарь лишь рычал да обливался потом, медленно закипая в доспехах под палящим иерусалимским солнцем.
Казалось, все защитники и жители вывалили на стены древнего города, чтобы увидеть поединок. Они кричали и ревели, подбадривая нукера.
Войска крестоносцев молчали. Они уже поняли, что Харчу только играется с соперником.
Появление на стене великого хана заставило замолкнуть всех.
— Сделай это, Харчу, — отчётливо слышал нукер голос великого Чингисхана. — Мы не можем ждать, пока ты наиграешься.
— Твоя воля, повелитель, — с почтением ответил Харчу и, ловко зайдя за спину рыцарю, точным движением пронзил ему левую подмышку. С тяжёлым грохотом упал крестоносец на священную землю, заливая ее новой кровью.
Крики радости, доносившиеся со стен, были настолько оглушительны, что казалось, небеса вот-вот упадут на головы врагов.
— По условиям поединка, милорд, мы должны отступить — обратился один из парламентеров к другому.
— Смеёшься Это был уговор с еретиками и безбожниками. Бог хочет их смерти и ему плевать на договоренности. Трубите атаку!
— Сразу было понятно, что им нельзя верить, — презрительно сплюнул Чингисхан. — Держим оборону, братья!
Восточные ворота Иерусалима захлопнулись.
Загудели-запели рога, призывая рыцарей к новой атаке. Прикрываясь огромными щитами, побежали вперед пехотинцы. Подхватив лестницы, они стали карабкаться на стены. Защитники отталкивали их длинными рогатинами и забрасывали камнями. И тут Тугудай заметил, что несколько закованных в броню воинов везут к воротам таран: под покрытой мокрыми шкурами крышей орудия они были надежно защищены от летящих со стен могольских стрел.
Только что захлопнувшиеся ворота Иерусалима разлетелись в щепки. Воины ворвались под башню — рубить внутренние ворота. И в этот момент им на головы обрушился водопад кипящей смолы. Башня наполнилась дикими криками сгорающих заживо людей. Тугудай натянул лук и, не глядя, выпустил горящую стрелу в толпу обезумевших рыцарей. Стрела взметнулась вверх и плавно, словно раздумывая, опустилась. Башня вспыхнула изнутри.
* * *
Под утро, когда звуки боя стихли, Хулан осторожно выглянула в низенькое окошко подвала. Подобрав подол платья, она выбралась наружу. На узеньких улочках города повсюду лежали тела моголов и крестоносцев, догорали дома, раненые пытались выбраться из-под завалов. И стоны умирающих не могли заглушить довольного карканья ворон и криков стервятников, слетевшихся со всей округи на поживу.
«Живые позавидуют мертвым», — твердила про себя Хулан, осторожно ступая между тел. Она медленно брела в сторону башни Давида. Туда, где последний раз видела Тугудая.
Битва закончилась поражением. Для всех. И не было на священной земле никого, кому ещё нужен был Гроб Господень. Пожелай сейчас Хулан увезти главную святыню, и ей никто бы не помешал.
Но ее волновало только одно — жив ли Тугудай. Ее муж, отец ее ребенка, любовь ее и судьба.
Увидев среди дымящихся обломков башни, еще вчера величественной и неприступной, трех мертвых воинов из сотни Тугудая, Хулан опустилась на колени. Не сдерживая слез, она на четвереньках подползла к ним.
У одного воина полностью обгорело лицо, остатки рыжей бороды трепетали на горячем ветру, словно клок ковыля, вырвавшийся из расщелины в камне. Прижавшись к мёртвому мужу, Хулан тихонько всхлипывала. Ей совсем не было страшно, но было бесприютно и бездомно. И вера не спасала. Вера в великое могольское царство, в наследие скифов, в мудрость повелителя ее жизни и самой судьбы — Чингисхана. И море не спасало. Оно было так близко, всего в дне пути. Тугудай так хотел показать ей море. Бескрайнее и соленое, как бескрайна жизнь и солона кровь. Вцепившись побелевшими руками в тело мужа, Хулан взвыла от боли и отчаяния тоскливым воем зверя.
Хулан давала жизнь среди смерти.
Текст написан в соавторстве с