Муравьи

 

Муравьи Сырой туман опустился на поле. Синее небо медленно превращалось в голубое, будто постепенно разбавляли его водой. Ефим Андреевич приподнялся на локтях и огляделся. – Слыш, Кирюх, – и

Сырой туман опустился на поле. Синее небо медленно превращалось в голубое, будто постепенно разбавляли его водой.
Ефим Андреевич приподнялся на локтях и огляделся.

– Слыш, Кирюх, – и толкнул товарища в бок. Тот бросил на него невидящий взгляд мутных глаз.
– Чего
– Как думаешь, – хитро улыбнулся Ефим Андреевич. – Трава вот, какого цвета она настоящая Как ночь – так черно всё, значит, чёрная Рассвет – так в зелень превращается. Как осень – вовсе желтая. Так какой все-таки ей быть

– Да кто её знает, Ефим Андреич. Хоть чёрная, хоть зелёная. Хоть какая. Мне б фрицев разглядеть – и ладно. Одного им мало, так второй глаз забрали.
– Зато живой, – улыбнулся Ефим Андреевич и снял кепку. – Меня вот тоже не убьешь. Сколько раз прям вот здесь смерть, у горла, да куда там! Я ловчее! – расхрабрился он. – Мне еще своих растить.
– Ольга твоя с ними

Ефим Андреевич поник и уставился на крохотного муравья меж травинок.
– Этот-то вернётся. Муравьи, они, знаешь… Дорогу находят здорово, к себе домой-то. Далеко – а им нипочём. Муравьи мы с тобой, Кирюх. А Ольга ушла. Вот телеграмма последняя. Год как не слыхать ничего.
Он достал из кепки бумажку и прищурился.
– Подписал даже, время-то, чтоб не забыть. Это мне тот сержантик карандаш дал. Жаль его.
Кирюха вздохнул:
– А я знаешь, чего думаю. Хочу хлеб печь!

Ефим Андреевич расхохотался в кепку.
– Ну насмешил! Почему хлеб-то
Кирюха лёг на спину и заложил руки за голову. Казалось, что сейчас он отчётливо видит каждую веточку над головой, каждый молодой листочек. Он улыбался.

– Да знаешь, я как уехал, вот только с поезда сошёл – в село какое-то попал. Глянул – и обомлел. Черным-черно, гари стоит –думал умру кашлять. Всё сожгли. Иду я, значит, смотрю по сторонам. Думаю, сколько там их лежит, в домах-то. И тут слышу: «Дядя!» Думал всё, рехнулся. А нет! Гляжу – девчонка ма-а-аленькая, а в руках кулёк. Подходит – на тебе! Лялька там у неё. Я расспрашивать – что да как. Ну, ясно всё. А мне маманька моя столько в дорогу собрала – и булки, и хлеб. Я даже не думал, снял мешок да высыпал перед ней всё, хлебную гору эту. И знаешь, Ефим Андреич, я таких глаз ещё не видел. Такие они были, что подумалось мне тогда – хочу теперь только такие глаза видеть. Я человек безграмотный, чего скрывать, но, наверное, про такое в книжках пишут, про глаза такие. Счастливые, что аж до слёз. И стоим мы с ней – и я, и она – и плачем оба. Вот подумалось мне тогда – хлеб печь хочу!

Ефим Андреевич лежал на животе, положив под щёку кепку и слушал. Стало совсем светло, но туман по-прежнему висел над полем и лесом, у кромки которого лежали Ефим Андреевич с Кирюхой.
– Это ты, Кирюх, молодец, – сказал Ефим Андреевич. – Дело доброе задумал.
– Маленькое дело, Ефим Андреич.
– А добро – оно из дел малых и состоит, Кирюх. Ты вот, как песчинка на берегу, но если много их – то уже целый пляж. Такой не размоешь. Эх, на речку бы сейчас.
– Тихо! – вдруг прошептал Кирюха. Ефим Андреевич поджал губы и беззвучно отполз поглубже в траву. Кирюха сделал то же самое.
Зашумело, загудело где-то далеко в тумане. Часто задышал Кирюха, а Ефим Андреевич похлопал его по плечу, не отрывая взгляда от белой пелены над полем.

 

– Сорок первая у тебя – спросил Ефим Андреевич очень тихо.
– Ага.
– Наготове держи, – и достал винтовку.
Из тумана, как ленивые черепахи, показались танки, один за другим. Они ползли не торопясь, как стадо животных на водопой. Ефим Андреевич задержал дыхание. Много, как много. Вот они идут. Он прицелился.

– Кирюх, стрелять сейчас буду.
– Давай, Ефим Андреич. Ты только это. Не промахнись.
– Не промахнусь.
Ефим Андреевич утёр пот со лба судорожным движением и прищурился. Ближе, ближе. Чтоб наверняка.
– Давай, шевелись шустрее, гад, – прошептал он, не отрывая взгляда от неспешно шагающих сонных немцев.
И тут он выстрелил. Выстрел! Еще выстрел! И ещё один!

– Iwans! – раздался вопль.
– Ещё два фрица в карман! – сказал Ефим Андреевич бодрым голосом. – Давай сюда, живее!
Кирюха протянул ему гранату. Ефим Андреевич замахнулся, что было сил, и бросил. Взрыв оглушил Кирюху, и он зажал уши. Несколько мгновений спустя деревья вокруг них, и трава, и холмики превратились в кашу. Щепки и земля забивали глаза и уши.

Ефим Андреевич вдруг вскрикнул и свернулся в клубок, обхватив себя руками. Сколько еще пулемёты взбивали землю вокруг них, он уже не мог сказать. Когда всё утихло, он сказал:
– Кирюх. Я, кажись, брешь дал. Поминать будешь – так своим хлебом. Можешь сорта и не самого лучшего. Непривередлив я.
Кирюха не отвечал.
– Эй, Кирюх…

Немцы что-то кричали, но не подходили, и движение в поле скоро возобновилось. Вновь загудело, задвигалось. Ефим Андреевич открыл глаза. Кирюха лежал неподалеку от него лицом вниз. Кисть руки его дергалась, как будто кто-то, балуясь, тянул за ниточку. Ефим Андреевич улыбнулся побелевшими губами.
– Кирюх! Я знаю, что ты там живой. Сказать тебе хочу. Секрет один.
Кирюха не отвечал. Было совсем тихо в лесу и в поле.

– Ну и молчи. Я и так скажу. Ты вот не видишь, а я вижу сейчас. Трава-то… Не зелёная она. И не чёрная. Красная она.

Источник

 

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *