Кожапузыридзе

Когда Катька приперлась в гостиную, Петька уже успел хватить горя. У его самолета отломалось крыло. Досадно щелкнув, пластмассовая дощечка крыла советского истребителя четвертого поколения Су-27 звякнула по игрушкам и закатилась под елку. Под ней Петька и ползал, выдумывая различные варианты расшифровок текста черного ящика. А эта самая Катька выстроилась посреди этого всего и такая:
Петька!

Прямо так и сказала. Говорит: «Петька!» Ничего святого у человека. Естественно, реагировать на всяких дур он не стал. Первым делом самолеты. Разгребал снежную вату, шевеля губами причитания, и бесконечно жалея пилотов, которым, наверняка, конец.

Петька! не унималась эта.

К комбинезончику спасателя клочками налепилась вата, кошачья шерсть, блестки, рвань опавшей мишуры и лохмотья недовольства.

Еслиф еще хоть разочек Петькнешь, то будешь вонючка и рыбий жир, — пробубнило сквозь хвою.
А ты тогда будешь дурак, олень, свинья и дебил. И дурак.
Было уже про дурак. Иди и жри там эти свои тети Зинины булочки. Мне некогда тута с тобой. Петька вылез из-под праздничного дерева с физиономией полной забот.
Катька обстоятельно хватанула воздуха:
Так-то я их не жру, а помогаю стряпаться! Понял

Петька понял и потянулся к сетевому фильтру, чтобы вонзить в него вилку гирлянды. Получилось с первого раза. Стало умиротворенней. Но в его голове подобного слова не было. Не в голове, не в обиходе. Мысли его были переполнены словами, подслушанными у дяди Андрея, когда тот жарко ими дышал за взрослым столом. Дядя Андрей тогда пил с папкой водку и сделался дураком. Ну, или пьяным. Зато слова дышал мощные. Была в них какая-то сила, параметры которой Петька еще соизмерить не умел. Но он понимал, когда их можно было бы применить. Например, если треснуть Пашку Афанасьева чем-нибудь по голове, когда тот важничает во дворе своими новыми одежками говорить такие слова. Когда на заброшенной стройке перепачкал утомленным солнцем гудроном новенькие кеды говорить такие слова. Солдатик сгинул в песочнице, и не хочет себя обнаруживать, потеря потерь говорить такие слова. Или, как сейчас, когда самолет обронил крыло.

Есть апельсин шмыгнул он в никуда, но Катьке, конечно же.

Она тут же выпрыгнула из гостиной, не растрачивая времени разъяснениями. Петька уселся на пол и скорбно уставился на елку. Все на ней было ладно. Наряжали целой оравой: мама, папа, сам Петька, Катька и даже ее родители, и даже тетя Зина, и даже со звездой наверху, и даже новыми игрушками, и даже бабушка. Она принесла какую-то свою игрушку. Из ее, бабушкиного детства. Это была снегурочка усыпанная блестками. У нее не было даже ниточки железная прищепка вместо ног, чтобы укрепить на веточке. Сидела снегурка на елке криво. Будто вот-вот грохнется. Но нет. Не грохнется. Петька проверял.

Красивая елка. Большая и пушистая. Пахнет торжественным. Нарядная. Как надо! Но не радовала Петьку. Он сидел на полу и ждал. Когда она уже начнет радовать.

Вновь ворвалась Катька и подсела к Петьке. Без лишних лирических отступлений она принялась чистить крепкий, мясистый апельсин, иногда посапывая от стараний. Запахи цитруса и елки ухнули по гостиной, охотливо сочетаясь и принимая друг друга. Бегущие огни гирлянды приветливо завиляли кабелем, постукивая впрессованными в его ответвления лампами сверхмалых габаритов. С кожурой покончено и апельсин, липким, кислым нектаром сочась сквозь детские пальчики, был разодран напополам.

На.

Зачавкали, созерцая елку уже вдвоем. Внимательные огоньки глаз. Остановившееся время. Очарование беззаботности. Честное ожидание чуда. Которое не пойми, как выглядит. Попробуй вот узнай его, когда оно заявится. Еще чтобы и не перепутать с чем-нибудь другим. Со счастьем там или просто хорошим расположением духа и обстоятельств. С верным расположением звезд. С чем-то таким попроще, нежели чудо.

А Дедушка Мороз это папка мой, — непрожеванно всхлипнуло из Петьки.
И мой, — кивнула Катька.
Пучеглазие Петьки обрело вселенские масштабы, качнув маятник возмущения:
Твой-то не Дедушка Мороз, а сварщик!
Это не обидная работа! пискнула Катька.

Петька развел руками. Он видел в кино, как дядьки разводят руками, прежде чем донести очевидное до собеседника. Так еще делают киношные злодеи, когда треплются с главным героем перед финальной схваткой. Злодеи вообще мастаки чесать языками.

Я и не сказал тошто это обидная работа. Я сказал тошто это разная работа. Про другое.
Дед Мороз это, так-то, не работа, а про наряжаться. Это в свободное время Дед Морозами одеваются папы.
И дядя Вася надевался Дед Морозом подозрительно сощурился Петька.
Надевался! Надевался! И я к нему на работу ходила. На елку! Он там тоже надевался Дедом. Я как будто не узнала, что это он. А то вдруг бы его уволили, за тошто он разоблачился.
Ага. Он же тебе не шпионом работает, — заливисто взялся смеяться Петька.

Катька тоже захохотала. Она всегда смеялась громко. Чтобы быть похоже на свою мать. Громко и беззаботно. Будто после этого смеха уже никогда ничего не произойдет. Никаких событий.
А дядя Витя смеется беззвучно. А Петька, как папа заразительно. А мама смеется коротко. Хохотнет и отмахнется от шутника. А бабушка, когда смеется, всегда начинает следом плакать. Будто бы не к добру просто так ржать к слезам. Поэтому она, заранее, делает подстраховку. Как бы ни накликать беды имеет она в виду. А тетя Зина вообще не смеется. Стряпает булочки со злым лицом. Наверное, в рецептах булочек есть пункт, что готовить их нужно со злым лицом. Как это влияет на вкус

А ты знаешь улицу Орджоникидзе заинтересованно ткнула пальцем в Петьку Катька.
Тот совсем повалился на пол от хохота.
Ну, чего-о тоже хотела кататься по полу Катька, но пока не понимала повода.
Что ли такая есть улка аж хрипел от смеха Петька.
Дурак Я на ней если живу.
Катька с Орджоникидзе! Улидзе Орджоникидзе! Петька заходился. Катидзе! А, Катидзе Ты что ли с Орджоникидзе
Катька охотно заразилась беспричинным весельем:
Петидзе с улицы Пушкинидзе.
Не с улицы, а с улидзе, — стонал Петька.

Квартира мгновенно преобразилась. И хотя этого нельзя было увидеть, но детский смех из гостиной заставлял задыхаться счастьем каждый квадратный метр жилища. Оживленно бил сердца взрослых. Выходил слезой из глаз одиноких пенсионеров, которых так много в панельках туманной страны с великим прошлым, еще более великим будущим и никаким настоящим. Детский смех заглушал «Иронию судьбы». Предопределял салюты. Обозначал детство, как единственно искренний период человеческой жизни.

Катидзе с Орджоникидзе принесла апельсинидзе!
И сожридзе его с Петидзе!
Раскидав везде кожуридзе.
А вечером будем уплетать салатидзе, и запивать лимонадзе.
Уплетадзе и запивадзе!
Смотреть голубидзе огонидзе.
Голубидзе огонидзе! А-а-а!!! Я помираю!
Николадзе Баскидзе будет бабкам петь!
Филиппидзе Киркоридзе!
Всякие старидзе развалидзе!
Дряхлидзе юморидзе будут шутидзе!
Молодых всех слушать запретидзе!
Пьянидзе плясидзе будут у взрослых. Взрослидзе.
Отста-а-ань!
Все будут танцевадзе, а тетя Зина станет вертеть своей огромной жопидзе.
Жопидзе у Зинаидзе!
Сракидзе!
Потом Зинаидзе обожридзе и будет пердидзе!
Ахаха-а-а-а!!
Зинаидзе пердидзе сракидзей!
Ажно трусидзе пузыридзе!
Я больше Я больше не могу!
Ахаха-а-а-а!
У Зинаидзе от пердидзе в трусидзе кожа пузыридзе!
Кожапузыридзе!
Ажно туман стоидзе!
Стоядзе!
Ажно дымидзе!
Ахаха-а-а-а!
Ахаха-а-а-а!!

Катька замахала рукой на окно:
Глянь! Смотри, смотри!
Петька коротко вытянулся в оконный пейзаж, но тут же, поменявшись в лице, полез на подоконник, хватаясь руками за невидимые поручни.
Мои. Это мои. Мои.

За окном, обозначаясь черной линией копоти и огненным хвостом, падал самолет. Уверенно пер свою смертельную диагональ прямиком в выстроившийся заиндевевший бор. Конец эры воздухоплавания одной конкретной машины. Авиационное происшествие про смерть.

Из-за крыла, — шептал Петька. Из-за крыла это. Пушто я его не нашел. Не нашел, дяденьки пилоты.

Он видел стальные, непроницаемые лица пилотов. К тому же, первым пилотом был сам Петька. Сплавившись со штурвалом, стиснув зубы намертво, до скрежета, до треска каждой мышцей он выравнивал безысходность падения. Сшибая звезды, отбрасывая искры, покидая головокружительное небо, Петька падал в безропотную податливость крон деревьев. В безмятежный, посеребренный лунным светом снег.

Кабина вспыхнула высушенной печным жаром хворостиной, обдав дыханием невыносимой боли.

Кожа, кожа! Одежда плавится в кожу! В кожу! Пузырится, пузырится! хотелась кричать, жаловаться, умолять пространство словами. Но вместо слов, сквозь пламя слышался только утробный рев и визг ужаса мечущейся по гостиной Катьки.

Огоньки гирлянды сливались единым сполохом красного языка, размазывали собою повсюду и уходили на дно темноты, выжигая глаза. Вместо мелькания в памяти всей жизни, выплывала лишь одна предновогодняя ночь из детства, торжественная елка, запахи фруктов, оглушительный детский смех и игрушечная копия советского истребителя четвертого поколения Су-27. И еще самый добрый Дедушка Мороз, усадивший на колени Катьку и внимательно слушающий заготовленные детьми стишки, песенки и целые концертные номера. Большой и настоящий Дедушка Мороз. Папа. Или дядя Витя. Кто-то из них.

Автор: Дмитрий Тардаскин

Источник