Утро. Будень. Третий день практики.

 

Дали нам с Лариской кресло-каталку и послали с ним на первый этаж за лекарством. Кресло старое, молью траченное — обшивка сползла, торчит деревянный остов и спекшийся поролон крошится во все стороны. Но практиканты не удивляются — практиканты выполняют.

— Только назад — не надо, — говорит медсестра, — Назад оно не ездит.

Покатили мы его к операционному лифту, и сразу поняли — вперед тоже не очень. Правое колесо потеряло почти все спицы, сильно загребает влево, отчего кресло кренится — 50 стеклянных флаконов так не довезешь. Договорились, что Лариска будет направляет спереди, а я -толкать сзади.
Пошло дело кое-как. Доехали до лифта, позвонили и ждем.

Бежит мимо постовая медсестра в легкомысленной розовой хирургичке — хипстерские очечки на носу, в руках модный футляр. Увидела нас, остановилась. Стоит, присматривается.

— Студенты — спрашивает, наконец. Киваем угрюмо.
— Знаете, где срочная операционная
— Нет, — отвечаю я за нас двоих, потому что по Лариске сразу видно, что не знает.
— Жаль, — говорит постовая и стоит, как истукан.
— А что надо — нехотя спрашиваю я, и постовая сразу оживляется:
— Надо доктору Б-ву в срочную операционную на первый этаж очки отвезти, а то он же без них не видит! Слепой, как крот! — и руку с модным футляром протягивает.

В голове у меня рисуется тревожная картина: операционная, все сгрудились над тяжелым больным, но операция никак не может начаться! человек за просто так лежит в коме, с каждой секундой теряя призрачные шансы, а хирург ищет, ищет по карманам свои очки, и руки его начинают опасно дрожать…

— Мы отнесем, — я решительно забираю футляр и вталкиваю наш трудный транспорт к Лариске в подоспевший лифт. Бодрая лифтерша дежурно улыбается нам во все свои 15 золотых зубов!
На первом этаже мы ежедневно теряемся. Вот и теперь нам приходится прежде проехать насквозь физиотерапевтическое отделение — единственное место в больнице, где хорошо пахнет, — а затем еще и лучевую диагностику, где в коридоре как попало стоят, лежат и сидят травмированные граждане. Мы очень стараемся аккуратно управиться с креслом, но оно как назло тычется в каталки, наезжает на загипсованные ноги и сбивает костыли. Больные робко матерятся, а мы спешим дальше.

Вот, наконец, и оперблок. В благоговении застываем перед санпропускником. Оттуда льется на нас космический синий свет. Но в коридоре за ним вплоть до самой дальней двери никого нет. Я смотрю на Лариску.

— Я подожду с ним здесь — очень серьезно говорит она.

Подавленная стерильностью, чувствуя себя большим патогенным микробом, не дыша шагаю в голубое нутро санпропускника. За ним начинается совсем другой, блестящий хирургический мир.
Оторопевшая от собственной смелости, я вхожу в него… — И тишина. Не завращались тревожные лампы, не заорали сирены — никем не останавливаемая, я иду по оперблоку, заглядывая в стерильные операционные залы.

 

Наконец, вижу двух полубогов в синих одеяниях. Они не видят меня — они оживляют тело. И один говорит другому:
— В боулинг идешь
— Че там делать.. — отвечает второй, и оба хмуро смотрят в пациента.

— Тук-тук, — говорю я. Хирурги безо всякого удивления поднимают на меня глаза.
— Извините,- говорю, — пожалуйста. Где тут срочная операционная Мне надо доктору Б-ву очки передать.
— Передавайте, — говорят хирурги и тычут в пациента кривыми иглами. Я бочком вползаю в операционную по стене, и кладу очки на какую-то темную поверхность.
— Не сюда, — равнодушно роняет один, не поднимая глаз. — По коридору до конца, последняя дверь слева.
— Спасибо, — говорю я, кисло улыбаясь, забираю футляр и выползаю обратно.

За последней левой дверью операция идет полным ходом. Прямо на меня незрячими глазами смотрит повернутый на бок бесчувственный дед, рот его неестественно разверст. Сверху деда прикрывает синяя простыня, за простыней ковыряются несколько человек в шапочках и хирургических халатах разных цветов. На подстеленную под столом пеленку иногда что-нибудь падает.

Я смотрю на всю эту картину и не знаю даже с чего начать. Больше всего хочется сразу спросить доктора, сколько диоптрий ему не хватает. И что же, в таком случае, падает на одноразовую пеленку. Но я остолбенело молчу. Наконец, хирург Б-в недоуменно поднимает глаза и угрожающе щурится, но разглядев футляр светлеет:

— А! Наконец-то! Давайте его сюда, доставайте очки!

Его бодрый тон меня убеждает, я смело шагаю в зал, вытаскиваю увесистые очки в позеленелом металле, кладу опустошенный футляр на какой-то подвижный столик, и, перегнувшись через деда, пытаюсь поймать лицо доктора Б-ва в оправу, но тот неожиданно смущается:

— Здесь неудобно. Пройдемте в соседнюю комнату.

И на меня, наконец, обрушивается весь ужас содеянного: я только что стояла над больным в стерильной операционной и трясла своими бациллами прямо в беззащитное вскрытое тело! Нет мне прощенья… Затравленно озираюсь, но в операционной стоит равнодушная тишина, только тихо гудит бестеневая лампа; завистливые взгляды ревниво провожают хирурга.

Раздавленная, я вытекаю в соседнюю комнату.

— Ну надевайте же, надевайте! — торопит доктор и снова подставляет мне широкое лоснящееся лицо. Я послушно надеваю.
— Удобно — спрашиваю ответственно. Вместо ответа доктор придирчиво рассматривает себя в зеркале.
— Пониже чуть-чуть, — он снова подставляет мне мясистую физиономию, и я опускаю очки пониже. Опять смотрится в зеркало.
— Пойдет, — резюмирует он, наконец, и с бодрым «Так. На чем это я..» — впархивает обратно в операционную.
— Пойдет теперь дело — Роману Николаевичу очки принесли! — доносится до меня кокетливый смешок ассистентки.

Источник

 

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *