Истории из жизни реальных людей
Диалог двух братьев положил начало самому важному моменту, касающемуся отношения к войне.
Воевал – надо делать рожу кирпичом и говорить про писаря.
Не воевал – нужно рассказывать, что воевал, и вся недолга.
— Писаря – в канцелярию!
Комбата называть комбатом не хотелось совершенно. Тварь была редкостная, и на гражданке встретишь нечасто, но армия, как известно, как Греция, в ней есть все, включая этаких персонажей.
Личико как намазанное кремом, чистое и белое, холеное и чуть подрагивающее легким жирком щечек с подбородком. Черные аккуратные усики, породистый нос и всегда презрительно выгнутые губы. Монокля, мать его, не хватало и полной формы штабс-капитана армии барона Врангеля, чтобы полностью пояснить всю ненависть, вызываемую этим вроде как офицером у личного состава. А еще он холил и лелеял собственный ноготь правого мизинца, а уж куда им залезал – личное дело упыря со звездами на погонах.
Канцелярия, о-о-о, это было самое главное в его командирской жизни. На все остальное был Шевель и Надточей, два старлея, командующие огневыми взводами. Третьего командира, рулящего артиллерийской разведкой, у нас не наблюдалось и его заменял замок, старший сержант-срочник, так уж вышло. Старлей Заяц появился позже.
Из-за этих самых пристрастий комбата к канцелярии, меня перевели с батальона, где только довелось любовно погладить не особо новенький ПК, записанный за мной как старшим стрелком-пулеметчиком. Комбат жаждал больше писарей и каким-то демоническим образом в его голове эта самая жажда совокупилась с новостью о солдате-пехотинце, умеющим рисовать.
Писать, как переученному левше, мне не давалось. И от канцелярии меня все же отлучили. В отличие от Сашки и Пашки.
Саня был чуть старше нас всех, чуть выше и чуть спокойнее. От него в первый раз услышал странно-милое ульяновское «х..йзнат», применяемое исключительно вовремя и в точку. Еще, из-за характера и возраста, Санёк всегда владел информацией лучше нас всех и постоянно знал чего ожидать.
Сложно ли было быть писарем в оперативном полку конца девяностых на Северном Кавказе Определенно не легче, чем просто тащить наряды с караулами. Если обычный боец мог тупо загаситься, писаря всегда вызывали в любое свободное время и выдавали норму:
Журналов учета выдачи всего, включая боезапас и новые портянки, куда-то убегавшие деньги на рыльно-мыльные и осмотров личного состава на предмет выявления насекомых и гнид.
Журналов ведения обучения личного состава ТП ВВ и прочей ерунды, совершенно ненужной в условиях командировки в Дагестан и надвигающейся второй чеченской войны.
Переписки ведомостей, регулирующих такие важные вещи, как нашитые бирки на имущество и все такое.
А потом, отсидев своими скрюченными метр-восемьдесят пять/девяносто, Саша шел в наряд. И даже если чаще всего в наряд по батарее, то хрен редьки не слаще, на самом деле. Особенно после нападений в мае-июне девяносто девятого, когда батарею раскидали по трем заставам, оставив в полку, на ТГ-6, полтора калеки и остатки взводов управления.
В Чечню Санчес поехал, как и все – без нервов, знакомо упаковав вещмешок и ожидая только совсем уж негаданных неожиданностей. Да, он торчал в центре полка, не отпускаемый на взводно-опорные точки с блокпостами, верно.
Но на зачистках и во время помощи армейцам, как весь взвод Сани Хомчука, с их буссолями и ЛПР-ом, Алехандро наблюдал меняющуюся осенне-зимнюю Чечню, мёрз, как мы все, перед Гудермесом на каком-то бывшем колхозном поле, стоял в караулах в Аргуне и морозил жопу на постах у Курчалоя, где мы с ним виделись последний раз перед увольнением.
Весна и дорога домой застала его у Ведено, где вместе с зеленкой повылазили растяжки, а армейцы, обидевшиеся на неверный залп «дружественного огня» по их колонне, в ответ шарахнули кассетным.
И, вспоминая это все, никак не получается понять простую вещь – а как оно, отсидеться в штабе писарем!
Вон он, Саня, обнимается со стволом СПГ, а рядом стоит явно собирающийся домой Атаман в натовке и берете. А ещё там есть Хома, последний оставшийся сержант призыва 1-98 по состоянию на весну 2000-го. И шелестит свежей весенней зеленью мая двухтысячного года лесок вокруг Ведено. Мы были молоды и война казалась нам хорошей знакомой.