Ностальгия

Долгая счастливая жизнь
Такая долгая счастливая жизнь
Отныне долгая счастливая жизнь
Каждому из нас
Каждому из нас
(с) Е. Летов

Лохматый подсолнух солнца клонился к дюнам. Яростное светило, днём выжигавшее в бескрайнем, вылинявшем до белизны, небе всё вплоть до последней птицы и самого маленького облачка, с неистовой страстью опустошавшее землю, обещало назавтра новую встречу, неспешно опускаясь к линии горизонта.
На фоне сине-красного («маджента», полустёртое как старинный дублон, слово выкатилось из тайников памяти) неба редкие клыки небоскрёбов смотрелись почти как раньше – гордо и независимо. Изъеденные временем, источенные ветром, давно покинутые, выгоревшие изнутри, они как обугленные пальцы тянулись к небу. И никак не могли дотянуться.
Он любил бывший мегаполис даже таким — полуистлевшим, живущим только по ночам, ставшим тенью себя самого. Ветер швырял песок в лицо, принося со стороны города запах запустения и горький аромат полыни.
Ветер – вот всё, что осталось, он и солнце теперь хозяева здесь. Ветер гоняет перекати-поле по улицам и поёт свои странные песни среди того, что когда-то считалось элитным жильём. Он утробно воет на подземных стоянках и берёт самые высокие ноты в пентхаусах.
Когда-то всё было совсем не так. Мы думали, что человек – царь природы и по-другому не может быть. Я ещё помню, но кто помнит, кроме меня
Мысли меланхолично брели знакомой дорогой, пока тело привычно заботилось о выживании. Сначала разведка. Отсюда, с вершины дюны хорошо видно, как тени густеют, принося на раскалённые улицы прохладу и полумрак. Палец ритмично щёлкает переключателем прицела: с тепловизора на оптику и обратно. Батарейки безумно жаль, но старик продолжает упорно обшаривать взглядом провалы окон и дверей словно незадачливый индиана джонс, который пришёл в пирамиду вторым и теперь отчаянно хлопает по мумиям — а вдруг что-то осталось Нет, похоже, пусто.
Скоро можно будет идти. Старик лёг поудобней, достал из рюкзака армейскую флягу и глотнул. Его кадык ходил медленно как давно сточившийся, но по-прежнему исправный поршень древнего механизма. Утолив жажду, он вернул флягу на место, поправил на поясе нож и снова уставился в прицел верной «дрыги»1.

Длинный гулкий коридор, одна лестница, вторая. Позади остались ларьки, торгующие пивом и сигаретами, а ты все идёшь и идёшь. В памяти всплывает фильм «Путь Карлито», где главного героя долго везут на больничной каталке по полуосвещённым тоннелям. Здесь тоже плафоны горят через один, но твой свет в конце тоннеля вовсе не тот, что у умирающего гангстера. Впереди уже видны привычные стеклянные двери.
Александровский сад встречает аккуратными газонами и солнечными бликами на листьях деревьев. Скучающие тётки, продающие хот-доги и мороженое с тележек под яркими зонтиками, смотрят на редких прохожих. Слева, от Кутафьей башни, слышится иностранная речь и щелчки фотосъёмки. Тебе в ту сторону.
Сегодня особенный день. Ты готов бежать вприпрыжку, задыхаясь от радостного возбуждения и предвкушения, галопировать прямо по газонам и громким криком оповещать окружающих, что ты теперь огого! И всё будет эгегей!
С трудом берёшь себя в руки. Не к лицу такое человеку в твоём теперешнем статусе.
Поурчав пустым желудком в сторону хот-догов, пожмурившись на яркое, умытое ночным дождём солнце, направляешься в сторону института. Пройдя под аркой, выбираешься в верхнюю часть сада. Здесь больше людей, от Манежной площади доносится гул машин, а грот как всегда удивляет своими колоннами, более уместными, пожалуй, где-нибудь в Питере. У Вечного огня толпится свадьба. Шампанское льётся рекой, радостные ямочки на щеках невесты и смущённые, немного растерянные глаза жениха. Искренне желаешь им про себя счастья и многая лета.
Шире шаг! Поправляешь специально купленную по такому случаю кожаную сумку, на всякий пожарный осматриваешь новенькие серые брюки и идёшь дальше. У Воскресенских ворот и памятника Жукову гомонит толпа туристов. Вспотевшие гиды раздражённо лыбятся, пытаясь разделить иностранцев по группам. Маршал Советского Союза прячет под напускной суровостью улыбку, он совсем не обижается на немецких туристов, фотографирующих его на фоне красной глыбы Исторического музея. Больше половины пути позади, волнение нарастает, ещё чуть-чуть и…! Шире шаг!
Вот торжественный портик с колоннами чёрного мрамора. Это выход станции метро «Театральная» и «Площадь революции», его оставляешь за спиной и поднимаешься по выщербленным ступенькам мимо ювелирного салона, чтобы повернуть в проулок. Уже почти на месте! Проскакиваешь мимо небольшого магазинчика, ловко маскирующегося под стену (позже в этот магазин будешь заглядывать регулярно за сигаретами и пивом) и вылетаешь на Никольскую. Бирюзовый фасад с резной чугунной крышей над крыльцом виден издалека — вперёд! Вот так, с нервно бухающим сердцем, вкусно похрустывающей новой сумкой, в свежеотглаженной рубашке, быстрым шагом под ласковым осенним солнцем, ты приходишь сюда первый раз студентом.

Словно глаз злого властелина, солнце в последний раз недобро прищурилось на дюны. Ветер готовился к ночному концерту: слабо шелестел листьями деревьев, вполсилы посвистывал в обрывках проводов на крышах, еле слышно пробовал басы подвалов. В сумерках дыхание воздушного певца пахло горячим песком, сухой змеиной кожей и перекати-полем.
Старик шёл прерывистыми пустыми ущельями, которые когда-то были улицами. Но асфальт давно взломала упрямая трава, разнообразный металлический хлам почти весь сгнил или скрылся под кучами песка, да и сами дома давно перестали быть самими собой. Пожалуй, даже просто – перестали быть.
Какое-то время они казались мрачными, эти пустые коробки, пялящиеся друг на друга слепыми окнами и скалящиеся беззубыми подъездами. Почти все они обвалились и теперь мало-помалу становились дюнами. Некоторые дома ещё сопротивлялись, но выглядели устало и печально. Они перестали быть собой – и развалились, кончились, уступили место песку, солнцу и ветру. Когда это произошло Наверное, тогда, когда мы, люди решили, что можем и не быть людьми. Обыватели, потребители, хозяева жизни, венцы творения, полумашины и четвертьживотные — всё что угодно мы называли человеком, забыв сначала суть, а потом и само это слово. Когда пришёл Апокалипсис, ему пришлось не столько разрушать, сколько очищать.
Старик сплюнул на дорогу – влагу тратить не годилось, но это помогало избавиться от мерзкого привкуса во рту.
В центр он не пошёл – за Садовым кольцом начинались те круги дантова ада, по которым можно двигаться только вперёд и вниз, по спирали, пока не дойдёшь до конца. Несмотря на возраст, он хорошо помнил, кто ждал в центре адской воронки. Старик был уверен, что поддайся он искушению пройти знакомыми бульварами и чужие воспоминания, воспоминания давно умерших людей, память, уставшая от одиночества, вломится в разум, затопит его и понесёт, понесёт в сладкую даль, откуда возврата уже не будет.
Он шагал на северо-запад по бывшему Аминьевскому шоссе. Бугристый, ямистый асфальт не сбивал с ритма – на Мичуринском проспекте, по которому старик вошёл в город, покрытия почти не осталось, да и проспектом называть там уже нечего. Лишь в песчаных холмах странных форм как в облаках можно пытаться угадывать, чем они были раньше. Вон там – перевёрнутый грузовик, вот здесь – почти целый дом, а вон то, похожее на верблюда, черт знает что, но выглядит смешно. Потом дул ветер, перемешивая формы, и как опытный напёрсточник снова предлагал угадывать.
За спиной старика висели полупустой рюкзак и снайперская винтовка с зачехлённым прицелом. Придорожные виды его мало интересовали, он смотрел на яркие серебряные шляпки гвоздиков-звёзд, вбитых в тёмно-оранжевую простыню неба. На душе было светло и уютно, до цели оставалось совсем немного.

— В связи с ремонтом эскалатора выход в город временно ограничен! – продолжает надрываться громкоговоритель. Пробраться к первому ведущему наверх эскалатору «Киевской» кольцевой стоило труда: бабки с неизменными сумками-тележками, до отказа набитыми пахучей снедью, потные перекупщики с клеёнчатыми баулами, нервные отпускные, пытающиеся не потерять в толпе чемодан, сумку, жену и дитё, милиционеры, неформалы, интеллигенты. Ты проскользнул мимо тележек, увернулся от клеёнчатых красно-синих квадратов, ввинтился мимо чемоданов на эскалатор, заслужил несколько минут передышки и вот теперь намертво зажат на небольшой площадке перед вторым подъёмником. Меж кафельных стен, под тусклыми люстрами, ты пытаешься протолкнуться хоть немного вперёд. Тебе кажется, что ты в алхимическом котле, придавлен свинцовой крышкой, в которой есть только одно узкое отверстие. Сначала ты был инертным реагентом, но вот тебя подогрели, заставили вступить в контакт с другими субстанциями, и вот ты — пар. Плющишься о свинец крышки, чтобы вырваться наружу.
И-эх! А там, наверху, если повернуть из дверей направо, подальше от гомонящего на восточных языках рынка, пройти стоянку такси, откроется прекрасное зрелище – брызги фонтана, висящие в воздухе. Водная взвесь щедро делится влагой и солнечным светом, она очистит от липких, влажных следов, оставленных щупальцами вокзальной суеты. Пройдя фонтан, забудешь и про вечную толчею на «Киевской», и про оборванных цыганят у метро, и про бомжей у ларьков. Останется только радость предстоящей дружеской встречи.
Бегом – опаздываю! опаздываю хуже белого кролика! – под яростные автомобильные гудки перелетишь через дорогу и, наконец, достигнешь заветной будки у речного парапета. Здесь тебя уже будут ждать друзья, они поворчат на твою мифическую медлительность, но всласть поругаться у них не будет времени – иначе не успеть купить билеты.
Чуть позже, когда уляжется суета спешной посадки на отходящий теплоход, тебя немного пожурят за опоздание, но по смеющимся глазам будет видно: они шутят. Ну кто не знает, как это — бурлить под крышкой «Киевской» кольцевой
Когда тебе станет жарко на нижней палубе — то ли от жидкости в бокале, то ли от чего-то ещё — ты выйдешь на корму покурить и посмотреть на колокольню Ивана Великого, величественно выглядывающую из-за красных зубчатых стен слева по курсу. Бросая бычок за борт, перед тем как повернуться навстречу весёлому смеху, ты вспомнишь чёрную кожаную сумку, маршала Жукова и свежеотглаженную рубашку. Поймёшь, что пять, даже почти шесть лет прошло и порадуешься – столько прекрасного было, а будет наверняка ещё больше!
Очередной хрип матюгальника «не толпитесь» возвращает тебя под землю. Злые, потные бабки, отпускники и неформалы самозабвенно утрамбовываются на единственный работающий эскалатор. Ты весело подмигиваешь камере наблюдения, потому что, выйдя из метро, повернёшь направо, к фонтану.

Слева на горизонте начинали пробиваться красные и оранжевые отсветы — словно пылающий великан бил изо всех сил в крышку погреба над головой. Преграда, хоть трещала и стонала, пока не поддавалась, а великан ярился всё сильнее и сильнее.
Из предутреннего тумана вдалеке торчали как подгнившие штакетины старого забора, остатки небоскрёбов Москва-Сити. Если не присматриваться, можно было вообразить, что ещё немного, и они закидают друг друга солнечными зайчиками, а чуть позже первые клерки войдут в их стены, сменяя ночных охранников, уборщиц и заработавшихся сисадминов, начнётся привычная утренняя суета вокруг автоматов с кофе, загудят компьютеры и послышатся первые телефонные звонки…
Старик криво усмехнулся – с годами всё чаще перед глазами вставали образы прошлого. Иногда они путались с реальностью, а последнее время начали заменять её.
Когда кончилась Аминьевка и позади осталась Можайка, он повернул к домам. Как оказалось – зря. Те, кто на него напал, давно уже не были людьми, впрочем, не были они и животными. Странная смесь разнообразных органов и имплантов, приправленная звериной агрессией – раньше такими изображали монстров в компьютерных играх. Злобными, тупыми, многочисленными. Эти не были тупыми, зато имели чётко определённый ареал обитания. Экономно отстреливаясь, ушёл по Рублёвке, километра через два уроды отстали. Теперь можно было свернуть в Крылатское. К дому.
Без потерь не обошлось: одна особо прыткая, а может просто – глупая – тварь, прежде чем умереть, успела чиркнуть когтями по груди. Теперь, сидя на каменной куче, бывшей когда-то его домом, старик матерно ворчал («велкам хоум, млять, так тебя и так через коромысло»), с грехом пополам перевязывая грудь. Больше всего было жаль камуфляж. Мясо-то зарастёт, а вот шить он ненавидел с детства.
Из четырёх семнадцатиэтажек, раньше составлявших каре его двора, уцелела только одна, и та – наполовину. Правую. Хмыкнул «Гвардия умирает, но не сдаётся. Ну-ну».
Сразу за развалинами росли чахлые деревца, пустыня старалась слизать их своим жёлтым шершавым языком, но лес упрямился. Это всё, что осталось от его любимых Крылатских холмов — десяток кривых чахлых стволов, упорно цепляющийся за жизнь между двумя рукотворными пустынями – гибнущей каменной и наступающей песочной.
Старик закончил с перевязкой, поудобнее устроился на камнях, порылся в рюкзаке и извлёк на свет старую серебряную фляжку. Поднял её, прижмурился и медленно поболтал над ухом. Плоская фляжка была почти полна. Лет десять назад за содержимое фляги можно было купить что угодно. Теперь, узнай кто о его сокровище («моя прелесссть» — улыбнулся), он бы не прожил и пяти минут. Отвинтил колпачок, достал пробку и принюхался. Впрочем, людей старик не встречал уже очень давно.
Тонкий, как пение свирели в сумерках, нежный, как прикосновение любящей женщины, почти неуловимый, как танцующий на ветру лист сакуры, коснулся ноздрей аромат. Запах коньяка пьянил не хуже самого напитка. В этом запахе было всё – осенний Александровский сад, летний теплоход, плывущий мимо Кремля, лица друзей и подруг, ощущение молодости и радости. Запах вина из одуванчиков.
Старик медленно-медленно, смакуя каждую каплю, цедил коньяк, который был старше его самого. Может быть, это был последний коньяк на континенте, который пил последний человек на Земле. После долгих скитаний, бесконечных лет крови, ужаса и бессмысленного бегства от себя, он вернулся домой — неспешно угасать вместе с родным городом. Впервые за долгие годы он был спокоен.

— Привеееет! – пурпурный и чёрный, тёплый и нежный вихрь кружит вокруг тебя, и мягкие ладошки ложатся на глаза. Ты забываешь про сорокаминутное ожидание, потому что невозможно хотя бы делать вид, что дуешься, когда с тобой так здороваются. Попытки состроить серьёзную мину терпят сокрушительное фиаско, и поцелуй сменяет улыбку, когда ты, наконец, ловишь этот безумный торнадо. Она пришла!
Уже который год бабье лето в Москве сменяется бабьей осенью, а потом и бабьей зимой. Отдельные горожане сетуют и жалуются, они помнят лютые морозы и проливные дожди своего детства. Этих людей злит необходимость втыкать на Новый год петарды в собачьи какашки, слегка припорошенные снегом. Эти мрачные личности совершенно твердо уверены, что грядёт всемирный катаклизм. Они ходят на фильмы-катастрофы и верят всему, что там показывают.
А ты бездумно счастлив. Ты рад шлёпать по лужам, рад купаться в ярких, праздничных красках бабьего лета. Красная листва клёнов — как первомайский кумач, жёлтая берёз – как сливовое вино, зелёная орешника – как тоника в до-мажоре. Лето никакое не бабье, а индейское! Ты обнимаешь свою скво, и увлекаешь её вперёд, мимо своего дома, к лесу на холмах, оставляя солнце за спиной.
Ты смотришь в её глаза, тебе кажется, что ты космонавт Леонов в открытом космосе, потому что с Земли такие звезды не увидишь. Она смеётся и говорит что-то про Терешкову, а потом вы снова целуетесь и идёте дальше.
И только несколько мгновений твои губы тревожит странный коньячный привкус.

© Сергей Савин

Источник