Истории из жизни реальных людей
То, что медицина моё, я понял в свои семь, врачуя Танечку с Олечкой. Тогда же в меня были вколочены и основные постулаты Гиппократа.
Скуля под папиным ремнём, я клялся Апполоном, врачом Асклепием, и Гигиеей с Панакеей, что больше никогда не подойду к живым людям со шприцом и клизмой.
И лет до одиннадцати клятву эту твёрдо держал.
А потом в стране случилась Олимпиада, и сопливую пионерию автобусами повезли в лагеря, поскольку сопливая запросто могла позабыть, что живёт в тошнотворном изобилии, и начать позорно клянчить у зарубежных гостей значки с жвачками.
Таким вот образом, я и попал в «Дружбу» — в лагерь с юннатским уклоном, обещавший нам сказочные экскурсы по колхозам, совхозам и свинофермам.
Однако вместо навоза с силосом, именно в «Дружбе» мне вновь посчастливилось увлечься медициной. Точнее — анатомией. Поскольку — дружба дружбой, а косички, как выяснилось, у девочек — врозь!
Вот и в нашем отряде нашлась одна — с вполне уже оформившимися и весьма объёмными косичками. Глянув на которые, я мгновенно позабыл и о восхитительных свинарниках, и пионерской клятве. Потому что, с той минуты, жить и бороться, как завещал великий Ленин, я был готов лишь ради Маринки — девочки с упругими косичками, увенчанными двумя довольно крупными, призывно торчащими бантами.
Правда, первым их подметил мой приятель, Петька Гринько. На торжественной линейке.
— Ого! толкнул он меня не салютующим локтем. Видал
И я, повернув голову, увидел.
А Петька мечтательно добавил:
— Вот с такой бы я в коровник сходи-ил!
И дальше что-то про рекордные надои и ручной метод доения. А я, не в силах оторвать от Маринки прилипшего взора, на всё это согласно покивал.
И прокивал так всю торжественную часть, прибывая в исступлении последующие выступления.
Да, собственно, и потом, на протяжении всей пионерской смены, безотрывно следил за её, точнее за их передвижениями. И все свои пламенные речёвки посвящал им. Точнее ей.
Когда же Маринка, в ошеломительном марше высоко задирая коленки, выкрикивала: «Сильные, смелые, ловкие, умелые! Любим прыгать и скакать, ну попробуй нас догнать!» — я, наблюдавший скошенным взглядом за всем этим прыгающим и скачущим, готов был не только догонять и пробовать, но и, отпробовав, вновь догонять.
Словом, медицина, тем летом, наотмашь шарахнула меня по темени, вызвав в организме непрекращающееся слюнотечение, хроническое недоморгание, и ещё что-то острое, чего я толком не понимал, но ощущал практически беспрерывно.
А тут ещё и Петька пристал с идиотским вопросом: «Умею ли я делать баю-бай».
— Чего! — не поняв, переспросил я.
И Петька разъяснил.
«Солнечное сплетение знаешь сказал он. — Вот, туда и дави!».
И я стал давить.
Для своих одиннадцати с половиной особью я был довольно крупной. И сверстников опережал сантиметров на десять, а килограммов — на двадцать пять. Поскольку пил молоко, как воду, а воду, как молоко, не пил. Так что — подпускать меня к коровам, по большому счёту, не следовало, ибо за одну экскурсию я мог с лёгкостью пару бурёночек осушить.
Однако, к счастью для поголовья, лагерь наш лишь считался юннатским. На самом же деле, от коровок мы видели только их производное, в которое, то и дело вступали, слоняясь по округе в свободное от маршей время.
Собственно, в это самое свободное, я пионеров и давил.
А шли они ко мне точно бандерлоги.
Петька выкрикивал «следующий!» и передо мной тут же возникал возбуждённый клиент, которому вменялось, глубоко дыша, выполнить десять приседаний и повернуться спиной.
Остальное было делом техники.
Обхватив клиента поперёк туловища, я надавливал ему под ложечку, выкрикивая: «Да здравствует наука! Да здравствует прогресс! И верная политика ЦК КПСС!» — и товарищ повисал у меня на руках выпотрошенной тушкой.
Каждый раз, аккуратно укладывая обмякшего, я искоса поглядывал на Маринку, тайно надеясь когда-нибудь уложить и её. Ну или хотя бы придавить. Однако она, как, впрочем, и другие девчонки, от «баю-бая» почему-то отказывалась.
А вот от пацанов отбоя не было. Чтобы с минуту поваляться в пыли, а затем, смешно подёргавшись, ещё с минуту помычать и пошататься, желающие валили ко мне толпами.
Так что — очень скоро я стал лагерной звездой, сияющей под завистливыми пионерскими взорами. Лишь Маринка, упрямо продолжала смотреть куда-то, минуя меня.
И вот однажды, набравшись должного куражу, после очередной отправки добровольца на встречу с Морфеем, я спросил её: «Хочешь попробовать».
На что она ответила: «А ты», и Петька выкрикнул: «А точно, давай тебя усыпим!».
— Что — испугался пристально посмотрела на меня Маринка, прервав тем самым мой нервный смешок.
— Пф-ф,- презрительно фыркнул я, — вот ещё!
А Петька проорал:
— Эй, ребьзя, давай сюда, бугая усыплять будем!
И колёса Танатовой колесницы тронулись.
— Ты не дрейфь! похлопывая меня по плечу, тараторил Петька. — На горло мы давить не станем. Просто «сонную» пережмём, и всё. Тебе даже приседать не надо. Двадцать глубоких вдохов сделаешь, и каюк. В смысле — окей!
А Маринка смотрела на меня заинтересованно. И её выпирающие банты тоже.
Понятное дело — я с удовольствием вставил голову в петлю. Точнее в обмотанную вокруг моей шеи рубаху, за рукава которой ухватилось сразу четверо мальчишек. По двое с каждой стороны.
— Давим вот здесь! сказал Петька, сдвинув нахлёст рубахи с моего кадыка чуть вбок. Так ты не задохнёшься.
И на последнем моём выдохе, резко взмахнул рукой. Отчего ретивая четвёрка рванула, превратив невинную забаву в зрелищную казнь.
Со стороны это, должно быть, походило на картину пленения Самсона филистимлянами. Ибо я, пытаясь пропихнуть пальцы под удавку, изо всех сил дёргался, а филистимляне тянули. И чем сильнее я бушевал и противился, тем громче Петька орал: «Тяни!», и палачи, пыля сандалиями, налегали. Так что вскоре в горле у меня захрустело, в ушах загудело, во рту забулькало, и моим последним желанием стало кричать!
Мне хотелось кричать им, что узелок сместился. Что они не усыпляют, а душат! Что я заклинаю! Что я молю! Что прошу их о помиловании…
Но пионеры, на то и пионеры, что всё всегда доводят до конца. И через минуту в моём угасающем мозгу замелькали картинки, и я отправился смотреть панорамное кино. Точнее слайды: с лицами, деревьями, автомобилями, домами, и снова с лицами — знакомыми, малознакомыми, родными…
Всё это проносилось с сумасшедшей скоростью даже не перед глазами, а будто вокруг, и мне казалось, что я заново проживаю жизнь. И не было в ней ни филистимлян с Петькой, ни Маринки с косичками, а был лишь цветной диафильм, за которым я, увы, не поспевал.
Когда же бешеное вращении, наконец, замедлилось, бегущие слайды сменила застывшая картинка, на которой были сандалии, кеды и башмаки с вдетыми в них запылёнными ногами.
А потом всё это заслонила улыбающаяся Петькина рожа.
— Ну как! проорал мне в лицо мой инквизитор. Понравился баю-бай!
А Маринка, дёрнув плечиками, сказала: «Ну и дураки же вы». И ушла, покачивая тугими косичками, с двумя призывно торчащими бантами.
© Эдуард Резник