Шестого июня моей бабушке, простой русской бабе — Лидии ( во Христе Ефросинье

 

исполнилось бы сто лет. У меня была клёвая бабушка. Первый раз именно с ней я попробовал алкоголь, то была бутылочка игристого на её семидесятилетие. Она ругалась матом, курила по молодости беломор, любила посудачить что кругом мудаки и пидаразы, не по злому умыслу, конечно, просто жизнь так сложилась по этому они все такие.
Войну не вспоминала. Чё там, говорит, это говнище вспоминать. Идёшь на хруничева, хоп — воздушная тревога. Все по бомбоубежищам, а ты иди. Опоздаешь — восемь гулагов или даже расстрел. И столбы телеграфные осколками косит как хворост, фиу-фиу-тиууунь. Вечером в энкаведе работала, пожарка, тушили зажигалки. Сержантом была, подавала надежды и амбиции, но после одной там бухашки разжаловали. Послали под вязьму окопы рыть. Орден и две медали дети заиграли после войны, так она и говорила: да хули эти железяки, на кой они, дела давно минувшие.
Дед её (мой) Иван, у них там лав-стори по вашему было: он влюбился и давай женихаться. А у ней Вася был. Иван на заводской броне, красавец, вихрастый, с известной позже алкоголической долей харизмы, а Вася ботан, интеллегентишко московское, очкастое, под можайском ногу потерял в боях. Ходил каждый день к ней под окна, в ворошиловском парке жила: постоит на ходульке, покурит, поплачет и домой. Бабушка к кончине своей физической оболочки часто сетовала, что сделала неверный выбор. А что говорила мне в слезах — что. На кой мне этот калека. Дед же мой был могуч и крут, двадцать второй не последний ребенок в семье, не то что нынешние сопливые годовасы — до шести лет кушал молоко из груди матушки. Потом сразу перешёл на мясо и зелень петрушки. Почти все мужики, а их было очень немало, по линии моей бабушки и деда легли под Смоленском и Москвой, я видел фотографии — красивые русские люди.
Бабушка была сластеной. Бывало мы ещё подростками с женой напечем православных кексов: румяные, жирные, дай такой апостолу Петру на пробу и он тебя контрамарочкой наградит. Навечно в рай пустит, в первый ряд, там где одесная как раз. Бабуля ещё за две недели до Пасхи от них отказывалась: Ленка, говорит, ты ж сволочь такая, не смей везти даже. Я их каждый год жру, и жру, и жру, не могу. Не могу остановиться. А нам всего по девятнадцать лет! Мы не верим что что-то есть нельзя, тем паче что на Пасху и нахаляву.
И вот едем мы на дачу. Сажаем её сзади, радио подкручиваем в машине на минимал. И как будто это репродуктор новостей. Всё знает! Дажэ что степан меньшиков сделал с аленой водонаевой. Какой там гороскоп в октябрьской лизе. И зачем депутат луговой опять женился на двадцатилетней! А на даче сядет на крыльцо. И наблюдает. Ишь, говорит. У нас там сосед был, Роберт Иосифович, энергичный мужчина. Но бабушка не могла запомнить его отчества и называла просто — Гитлер. Почему Гитлер-то, ба Потому что Адольф, отьебитесь. Он нашей маменьке приходил читать поэта Грина, про паруса, звёздное небо, всю эту чушь и ересь. А бабушка шептала: облять, пришёл пёс шелудивый, поленья подбивать к ритке, в рот кобылу мандешферить. И приговаривала так, вот сами попробуйте: м-м-м. Это она, значить, была в возмущенной задумчивости. Мы с женой тихо лежали обычно, падая с брёвен или стульев от смеха.
Я на майские уехал в деревню. Вспоминал это. Как однажды там сел с книжкой ( почитать на досуге Шиллера), тогда лет двадцать назад, под наш малюсенький домик. А бабушка колотила внутри двуярусные кровати для матрацев. Под крышей жили осы в гнёздах, они от мощных ударов посыпались вниз. У меня была шикарная шевелюра с бакенбардами. И осы не могли меня прокусить. А тут стою как тот Вася, посреди ойкумены — хорошо-то как! Всё в цвету: жимолость, вишня, слива, яблоки. И зашёл в теплицу, смотрю: о, гнездо осиное, старое, брошенное. Взял его в руку, поднёс на садюящееся солнце будто в калейдоскоп смотрю, гы-гы, нажал машинально. А оттуда выпала единственная оса. Одна. Одинешенька. Возможно на столько одинокая, что там даже три кота у ней было. С я, давно не ношу бакенбарды и кустистую растительность. Оса упала на голову, покатилась вниз, нанося свои ядовитые укусы повсюду. Провалилась под тельняшку и там продолжила своё дело. В итоге ужалила меня раз двадцать. В голову, в скулу, в щёку, два раза в шею, в горло, в ключицу, в мощные грудные мышцы. И нижэ. Это как будто бац — левый боковой в челюсть. Джеб в скулу, апперкот. Баумм, бауум, дыщщь. Какая адская боль! Короче, раздавил я её поскуду на теле.
Думаю, фигня. У меня нет такой аллергии. Нет, говорю. Да нет, мамой клянус! И начал задыхаться. Закинулся чем надо, а всё равно дурно. Прыгнул в машину, помчал в больницу, думал не доеду, в конце даже астматическим баллончиком в рот брызгал. Приехал, а они на меня смотрят такие. Я сначала не понял, а потом тоже в зеркало на себя посмотрел. А там! Словно я пил восемь месяцев. Во время приступа морской и медвежьей болезнм. Исключительно по утрам. И брут абрау-дурсо. Потом меня избили пять-шесть маргиналов. И дали на съедение своре гадюк. Потом закинули пп-энергетиками и накачали мне мышицы несъестными блинами и штангой. Но только правую сторону. То есть я смотрю на себя, вроде я. Но какой-то хабенский. Лгу, пореченков. После двадцати подходов на маянез ряба ( или во что он там перевоплощался). В итоге меня положили в палату под капельницу с витаминами и полезными веществами.
В общем, хотел с детьми на майские немного попопедобесить: пилотки со звёздами, крымские флаги, салют, вино, здравицы о русском оружии и всё такое.
Но что-то пошло не так.
Евгений Березовский

 

Источник

 

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *