Мой папа был гонщик.
Не «вело», не «мото», а — самогона.
Винокурня располагалась у нас на кухне. Бродильня — в ванной. Так что рос я буквально на дрожжах, и к тридцати уже имел: фиалковый оттенок, жену, трех детей и попугая.
«Возьмите птицу» — сказала одна добрая женщина. И когда жена спросила: «Возьмём», а я закричал: «Ни за что!» — мы его взяли.
Правда, сперва я успел выкрикнуть: «или он, или я!», но, услыхав в ответ раскат демонического хохота, решил на себе не настаивать, и вместо этого — настоял лимоны на спирту.
Как я вычитал, цедра скрывала в себе несметные залежи витамина «Цэ», который я и решил заложить в спирт, с расчётом вскоре перезаложить за воротник.
Полученную ядовито-жёлтую отраву я не без гордости именовал Лимончелла — от итальянского: «лимон-чело», то бишь — кислая рожа. И было в той роже пятьдесят градусов и пуд сахара.
Менделеев, конечно, такое бы не одобрил. А вот мой приятель, пришедший ко мне сыграть в билиард, утвердил напиток мгновенно. И, когда, схватив кий, я спросил его: «ну что, вдарим», мы без промедления вдарили, причём из одной тары, и как-то мигом по шарам.
А после трёх подобных карамболей, ощутив удивительное раздвоение киёв и онемение членов, и сами окончательно скатились в лузы.
На том, собственно, наша партия и завершилась. Причём — первым «ничью» признал мой приятель. Выкрикнув: «Пат!», он так резво боднул головой пол, что на звук расколовшегося черепа сбежались наши жёны.
Они сбежалась, а мы стали от них разбегаться. Но как-то слишком уж врассыпную, отчего пол головой уже боднул я.
Так и началась та удалая игра «в прятки», повлекшая за собой небольшие увечья бытого характера.
К тому времени мы с приятелем уже так глубоко погрузились в четвёртое измерении, что от жён прятались буквально на карачках и у них же на виду, посколько узреть они нас не могли априори. Поэтому они в нас просто вступили, и мы, как проигравшие, начали водить.
Товарищ — меня, я — его, а жёны нас: на второй этаж, как на Голгофу, волоком.
Как истинных альпинистов, нас, разумеется, пришлось связать, и уже в связке втянуть в салон, где мы и устроили долгосрочный привал.
Наши потёртые о перила лица горели. Побитые о ступеньки измождённые тела ныли. Но боевой дух мы всё же не утратили, и когда жёны бросилась к соседям за подмогой, мы с товарищем устремились к роялю.
Он вспомнил, что пианист, а я, что певец. Поэтому, он ударил лицом по клавишам, а я себе — крышкой по пальцам, отчего тут же жидко затанцевал и густо запел, чем и приманил, вырвавшегося из клетки попугая.
Я так отчаянно тряс прибитой кистью, что дурная птица, приняв её за пальмовую ветвь, спикировала, и мы стали с ней закладывать виражи.
Я брал её в пике, а она меня в клюв, вдумчиво очищая указательный палец от мяса.
В следствии чего я незаметно проскочил три октавы, и так врезал — четвёртой, что мой приятель рухнул, как подрубленный. И когда расторопная подмога, наконец, сбежалась, от него, сиречь — от приятеля, осталась лишь рвота на ковре и влага на паркете.
Так я потерял боевого товарища, и сознание.
Происходившее далее Менделеев не одобрил бы точно. А вот Шаинский возможно, так как оно до жути напоминало его знаменитую песенку про волшебника, голубые вертолёты и бесплатное кино.
Как только я ложился, проклятый волшебник прилетал!
Этот гадкий сказочник перепачкал нам всю сантехнику и с ног до головы меня.
Это из-за него я голый полночи бродил по квартире, разгоняя киём голубые геликоптеры. А они всё жужжали и жужжали голосом жены: «Спи уж-ж-же, спи-и-и!».
А я всё не мог!
«Тогда я тебе помогу!» — не вынеся моих страданий, схватилась за шприц супруга.
И когда я плаксиво взвыл: «Набери мне лучше «скорую», она, улыбнувшись, набрала из ампулы.
© Эдуард Резник