ЭТОТ ФОКСТРОТ НАМ СТОИЛ ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ

 

ЭТОТ ФОКСТРОТ НАМ СТОИЛ ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ В нашем доме всегда было пианино. Одно и то же. И не хухры-мухры, а Блютнер 1897 года (для тех, кто понимает). Когда-то, еще до войны, его купили моей тогда

В нашем доме всегда было пианино. Одно и то же. И не хухры-мухры, а Блютнер 1897 года (для тех, кто понимает). Когда-то, еще до войны, его купили моей тогда еще маленькой маме, чтоб не нарушить традицию и, как положено в приличной еврейской семье, научить ребенка музыке. Этот многострадальный инструмент только с нашей семейкой пережил войну, эвакуацию и десяток переездов из города в город и из квартиры на квартиру. Мама окончила музыкальную школу и музыкальное училище, профессионально играла, но судьба распорядилась таким образом, что стала она юристом, а не пианисткой. Мы с сестрой тоже усердно все школьные годы колотили по клавишам, но результаты были куда жиже маминых и перспектива конкурса Чайковского нам не грозила.Как любил острить наш папа, «этот фокстрот нам стоил десять тысяч». И дочка моя, честно отзанимавшись несколько лет, понесла по жизни К Элизе и Турецкий Марш, не посягая на большее. Однако расстаться с пианино даже не приходило в голову — слишком много и многих оно помнило, нет-нет да кто-то из нас в романтической тоске присаживался на крутящийся стульчик и извлекал фальшивые неуверенные звуки. Да и более близкие к музыке друзья не раз давали нам на нем домашние концерты, так что пианино прописано в нашем доме навсегда. Но однажды у него появился конкурент.
Более двадцати лет назад мы купили квартиру у одного не очень известного писателя. Бывшие хозяева, разъезжавшиеся по разным направлениям, судорожно пристраивали ставшую ненужной мебель, а нас наградили здоровым полуторо репетиционным роялем Шредер 1926 г. Он был неземной красоты, но занимал две трети огромной гостиной и мы понимали, что для нашего не очень симфонического семейства получается многовато музыки на один квадратный метр. Надо было оставить что-то одно. Колебались мы недолго, с Блютнером я расстаться отказывалась категорически, поэтому на выход было предложено выдвинуться Шредеру. Но это оказалось не так уж просто.
Сначала, не скрою, я попробовала его продать. Надо сказать, что я вообще оказалась бездарна по торговой части, а уж с таким специфическим товаром, как рояль, особенно. Я дала объявление и ко мне потянулся народ. Топча в только купленной и отремонтированной квартире сияющий паркет грязными башмаками, в самое неподходящее время приходили незнакомые люди, как правило группой по трое-четверо, куда обычно входил унылый юный исполнитель, решительная мама или оба родителя, уверенные, что для судьбы Ван Клиберна или Юдиной их отпрыску не хватает только рояля, и самый для меня страшный человек — их настройщик или эксперт по инструменту. Пока юное дарование глазело по сторонам, ковыряло в носу или кадрилось с моей дочкой, а родители взахлеб перечисляли его достижения, хмурый дядька, достав из кармана какие-то скорее плотницкие, нежели музыкальные орудия, бесцеремонно и варварски начинал курочить несчастный рояль, внедряясь в его чрево. Потом обычно эти люди почему-то говорили, что вообще-то им нужно пианино, или что рояль, оказывается, очень большой, или что они бы хотели белый (хотя то, что он черный было известно и до вскрытия), рассуждали о дороговизне (хотя я назначала самую скромную цену и сразу предупреждала, что готова еще уступить. После они уходили, а мой муж, чертыхаясь, прилаживал деревяшки на место до следующего раза.
Где-то после десяти попыток продажи, я решила, что не суждено, тем более что инструмент мне отдан даром и, видимо, высшие силы требуют от меня умерить алчность и проявить такую же щедрость. Так что следующим номером я начала рояль дарить. Это тоже оказалось дело непростое. Имея вокруг несколько приятелей-музыкантов, я надеялась на скорое прощание со Шредером, но — дудки. Все, кто до этого причмокивал и цокал языком, якобы вожделея рояль и завидуя моему неожиданному приобретению, вдруг начал говорить примерно то же, что и несостоявшиеся покупатели, так что Шредер не двигался с места. Наконец, я вспомнила о знакомом — руководителе детского любительского хора, все время сетовавшем на чудовищное состояние своего единственного раздолбанного инструмента. На какое-то мгновение я почувствовала себя меценатом Саввой Морозовым, покровительствующим искусствам и молодым дарованиям, и торжественно сообщила приятелю, что одариваю его и его коллектив шикарным немецким роялем. Реакция была довольно вялой, но если бы только это…»Ладно, привози во вторник, — сказал он. — Я привози» У меня перехватило дыхание! — «Приезжай и забирай!» — » То-есть я еще должен сам его вывозить — заныл он. — Небось, тыщ пять сдерут, чтоб его вынести и довезти. А то и семь.» — «Что ты хочешь сказать Что я тебе должна его приволочь» — «Не, ну ты же даришь…Да и кто у нас повезет И понесет А бюджета у нас на это нет…Конечно, неплохо бы старые дрова выбросить и Шредер поставить, но как…
Я ждала месяц. Одариваемый не подавал признаков жизни. Но когда удавалось до него дозвониться, подтверждал мечту иметь такой инструмент, говорил об обделенных детях и готовности принять подарок. Сердце — не камень, еще Островский говорил…Тихо матерясь, я заказала и оплатила грузовик, двух лихих здоровенных парней, которые, посвистывая,. на ремнях снесли многострадальный Шредер с моего девятого этажа и увезли в сторону детского творчества. Известия о доставке я не дождалась, униженно звонила сама, получила выговор, что рояль чуток расстроен, и больше получателя не видела и не слышала.
Гостиная показалась мне особенно просторной, светлой, а главное — тихой, и я поняла, что совершенно не доросла до серьезной академической музыки, хотя Блютнер полюбила еще горячей.
© Татьяна Хохрина

 

Источник

 

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *