Истории из жизни реальных людей
Пьянящий воздух свободы сыграл злую шутку далеко не только с бедолагой Плейшнером. В конце 80-х и начале 90-х скорбными на голову стали миллионы, никак не меньше дорогих россиян. Все бросились исступлённо кашпироваться, заряжали воду Чумаком, наливая её даже в садовые бочки и ночной горшок 95-летней бабушки Синклетитеи Паласьевны. Высунув язык и истекая слюной, строили радужные пирамиды, не жалея накопленных гробовых на приобретение кубиков.
Необычайно выросло число и ушибленных на всю голову индивидуалов, открывших для себя удивительные миры шизофрении и паранойи.
Некоторые из этих чудных существ не желали держать в себе столь сакральные знания и спешили донести их городу и миру. И в этом процессе без меня им было просто никак. Трудился я в те годы заместителем редактора городской газеты, весьма популярной в народе. Вот и топтали тропу в мой кабинет просветлённые. Мудрый старый лис главный редактор надёжно заблокировался монументальной секретаршей, один бюст которой мог закрыть ворота Бастилии. Ну, нескучные массы, стукнувшись о бюст, текли ко мне, беззащитному. И кто только не открывал мне великих и запретных до сего момента тайн мироздания. Тёти и дяди, которых соседи гэбешники пытались свести к нулю Лучами Смерти, честно говоря, порядком поднадоели. Для них был универсальный совет: оклеить стены фольгой, а для полной безопасности носить на голове алюминиевую кастрюлю. Мужчинам рекомендовалось еще привязать металлический ковшик для защиты самого дорого. Но были и штучные экземпляры. С большой теплотой вспоминаю о милейшем юноше, реинкарнации Христа. Он с большим, кстати, знанием предмета рассказал о многочисленных неточностях и подтасовках в Евангелиях, обещал принести правильный вариант, но не донёс. Вознесся, наверное, раньше срока. Другой молодой человек наладил прямой и личный контакт с марсианами. И на почве длительного общения смог составить русско-марсианский словарь, который и предложил опубликовать. На прощание спел очень славную марсианскую песенку. Судя по игривому мотиву и звучности речи, обитатели Красной планеты очень симпатичные парни. Были, правда, хоть и редко, те, которые смотрели исподлобья бегающими глазами и явно могли покусать. Все как на подбор представители теории заговора.
Но потом вся эта пёстрая разухабистая толпа как-то схлынула, остался только один упорный борец за социальную справедливость, являвшийся на протяжении пары лет с менструальной регулярностью минимум раз в месяц. Потом и он пропал. По имеющимся у меня данным, наконец обрёл тихую гавань в соответствующем заведении.
Но с первым настоящим гражданином, отправившим, причём очень эффектно, крышу в дальний полёт, я столкнулся десятком лет раньше, в Новосибирском окружном госпитале. Но сначала о другом герое повествования, который принимал самоё непосредственное участие в легендарном мятеже. Матрос Стёпа Котёнкин вовсе не был умственно отсталым, скорее, обладал сильно примороженным темпераментом, что в общем не удивительно, поскольку родом был из девственных коми-зырянско-пермяцких кущ. (Кстати, мне всегда было интересно, что делает часть ВМФ чуть ли не на пупе Евразии. Впрочем, я бы не удивился, узнав, что по секретному тоннелю, как салазки из Новосибирска скатывали матомную подводную лодку, чтобы она раз и вынырнула где-нибудь в Индийском океане перед носом американского авианосца и оба-на!, утёрла ему этот самый нос. Впрочем, матрос Котёнкин к таким аферам отношения не имел, поскольку был в части свинарем.)
Он был очень огромен. Нет, невообразимо огромен. Ростом выше меня, а весом не менее десятка пудов. При этом характером обладал кротчайшим, душою птички божьей и постоянно пребывал в состоянии тихой радости. Безотказен был абсолютно. Конечно, драил палубу в очередь и за кого-то, если разгребал снег, то работал с интенсивностью бульдозера, и не получи команды «стоп», мог расчистить всю Западную Сибирь, соорудив при этом параллельные Уральские горы. Над ним, конечно, подшучивали, разыгрывали, но в целом не злобно. Как-то послали на кухню за куском свежей, простите, мандятинки. Вернулся.
— Ну, что, — замерли в ожидании.
— Сказали, что свежей нету, — как всегда без выражения ответил тот. А кто хочет подержанной, пусть вечером приходит.
Дикий рёв был ему ответом.
Как-то его спросили, что он любит больше всего на свете.
Он задумался и, застенчиво улыбнувшись, сказал:
— Шанежки.
А потом после паузы:
— И поросяток.
В народе его окрестили довольно метко за размеры и род войск, да и по созвучию — Броненосец «Котёнкин».
Ну, а вот вам и главное действующее лицо, ефрейтор Гаджиев, он же Князь, он же вскорости Вождь с самыми роковыми последствиями. Когда я только поступил в отделение, он подошёл ко мне и, прожигая насквозь углями глаз, грозно поставил в известность:
— Я, слушай, кназ!
Ну, князь так князь, в их горном поднебесье исторически каждый второй или князь, или бек, или абрек. Часто три в одном флаконе. У кого конь, тот и князь. Так что всем нашим похуй.
— Сматры у меня, — завершил знакомство аристократ.
Я посмотрел, смотреть было, честно говоря не на что. Нечто худое, носатое, жгуче брюнетистое и мне едва по грудь.
Жилось Князю в госпитале тяжело. Наверное, в родном таёжном стройбате была вполне соответствующая его яростной пламенеющей натуре экология, а тут сплошь какой-то фруктовый кефир. Он, конечно, пытался задираться, но его вяло и безо всякой злобы посылали в адрес. Вообще нравы в лечебном учреждении были бонтонные и вегетарианские. От сладостного безделья и чудного корма, от отсутствия злобных придурков командиров и наличия, наоборот, очень приятного на ощупь младшего и среднего медицинского персонала, народ смягчался душой необыкновенно.
Я полагаю, что именно эта атмосфера, глубоко противная натуре, жаждущей вечного боя, скачки, рубки и кипящих рек кррррови и надломила твёрдую, но хрупкую, как стальной клинок натуру.
Началось с того, что Князь решил взбунтовать общественность против вопиющей несправедливости: офицерам-больным разрешалось смотреть телевизор после 22, а рядовому и сержантскому — отбой. Народ вяло согласился, что это западло, и ушёл отбиваться. Неудавшийся Пугачёв ещё какое-то время дымился ноздрями, потом затих.
А вот новый день принёс нечто совсем новое. Вероятно, ночью, извергая сноп искр, переключился тумблер в его голове, и кто-то со всей дури натиснул красную кнопку. Поутру Князь сходил в госпитальный магазин, купил там подтяжки звёздно-полосатой расцветки, отрезал кусок и сделал себе ленту на голову, под которые воткнул набранные во дворе вороньи перья. И велел впредь именовать себя Вождём. Воинство ничего не имело против, пусть себе тихо с ума сходит. Кто бы знал, что сошёл он не тихо, а очень даже буйно.
Кстати, что интересно, акцент горский как ветром сдуло, говорить стал, в полной мере используя великий и могучий. Да и вообще, как выяснилось, оказался подкованным в истории, в частности. Потом узнал, что вся дикость была позой, и вообще закончил техникум по какому-то гремящему железу.
Период бездеятельности и адаптации длился не долго. Как говорил в своё время т.Хрущёв — на раскачку нет времени, цели определены, задачи поставлены.
Мятеж вспыхнул на третий день. Памятуя, что стадо баранов его не поддержит, он сделал беспроигрышный ход: сформировал войско из одного бойца, но зато какого! Конечно, взял на буксир Броненосца.
— Брат, — сказал Вождь, и в голосе его слышались раскаты грома, а в глазах проблёскивали алые молнии. Брат, нас закрыли в резервации, они хотят извести наш народ до последнего воина. Но мы зальём цветущие прерии их поганой кровью!
Красиво излагал, собака, монтёр Мечников аплодировал стоя. А Стёпе-Броненосцу куда скажут, туда и пойдёт, в прерии, так в прерии, заливать кровью, со всем нашим удовольствием.
Вождь живо нанёс йодом на лицо боевую раскраску, внёс новую цветовую гамму и на стёпино лицо. Они подняли мятеж. За отсутствием томагавка Вождь сжимал в кулаке столовскую вилку, Броненосец плыл так.
Народ понял, что цирк, Шекспир и Голливуд в одном флаконе вдруг упал на голову, и пропустить шоу никто не собирался.
Ударить мятежники решили сразу в самое сердце угнетателей, поэтому направились к кабинету начальника отделения. Итак, третий главный персонаж нашей исторической драмы: подполковник медицинской службы с загадочной фамилией Мардегиза. Он был столь мал ростом, даже ниже Гаджиева. Почти карлик. Но карлик-чудовище, куда там Тьеру. Обладал гулким басом, и орудийный этот гул вгонял в страх и трепет как больных, так и персонал.
И вот наши мятежники с такими рожами взяли и припёрлись к Элис. Праздная публика и занимала места в партере, лишь строя оживлённые предположения о происходящем за дверями. Сначала прозвучал боевой вопль Вождя. Потом пара-тройка минут тишины, затем гулкий шлепок от падения чего-то на пол. А потом демонический, леденящий душу смех Мардегизы. Ещё через пару минут в кабинет зашли два дюжих военных, и вынос тела состоялся. Вождь был бледен даже сквозь природную смуглоту, очи были сомкнуты, а руки-ноги были связаны солдатскими брезентовыми ремешкам. Похоже, доктор хорошо был знаком с доктриной генерала Шермана: хороший индеец — мёртвый индеец. Больше мы Вождя не видели, психиатрического отделения в госпитале не было.
А потом вышел как всегда смущённо улыбающийся Броненосец. Народ жаждал подробностей. Стёпа явно не обладал талантами скальда, поэтому его баллада была лапидарна.
— Мы вошли. Товарищ Вождь закричал на товарища подполковника. Товарищ подполковник подошёл к товарищу Вождю и они поздоровались за руку. Потом товарищ Вождь упал на пол, а товарищ подполковник немного посидел у него на спине.
— А тебе-то, тебе, что Мардегиза сказал
— Пойди умойся, дубинушка.
И ушёл умываться.
Владимир Савичев
