Истории из жизни реальных людей
Какой же это был день
Кажется, вторник. Да, определённо вторник. По вторникам я надеваю жёлтую майку и красные кроссовки, якобы сделанные англичанами. Пространство между майкой и кроссовками я заполняю синими джинсами, которые, судя по покрою, пошили сами себя в тёмном трюме утлого корабля, загремевшего в приличный шторм. Не знаю, зачем их купил. Вероятно, на них распространялась какая-нибудь акция, а я болван.
Итак, по вторникам мятым колумбийским флагом я выдвигаюсь в Старый Город. Его легко найти там всё дороже, непомерно хуже, много иностранцев, нотариусов и армянских адвокатов. Там я сворачиваю с китайских троп, чтобы зайти в какое-нибудь интересное место. На нём так и написано: «Не входить!». Ещё там должен быть оранжевый шлагбаум и лужа, которая никогда не высыхает.
Вот такое место я и нашёл в тот вторник. С грациозностью мёртвого кита я нырнул под шлагбаум, перепрыгнул через бессмертную лужу и оказался у заброшенной усадьбы каких-то графов, в которой сначала были балы, а потом расстрелы и танцы. Минуя пару грустных львов, побитых лишаем плесени, я зашёл внутрь. Там было темно и пахло покинутостью. Тут-то я и познакомился с эхом Разумовским.
— У! Крикнул я в дырявый потолок. Тогда я не знал, что интеллигентные, благородные эха на всякие мещанские «У!» не отзываются.
— Добрый день! Поздоровался я и уже собирался уходить, сочтя приветствие в крышу глупостью, как вдруг мне ответили:
— Бог мой, Вениамин Евграфыч! Проходите всенепременно! Глаша, завари нам кофею да поскорей! Вам в кабинет нести А куда ж, ежели не в кабинет Уж точно не в беседку! На дворе нынче сыровато И приведи Аркашу!
Надо сказать, что я никакой не Вениамин и ни разу не Еврафыч. А сказать, что я покрылся инеем и вспотел одновременно ничего не сказать. Но после мы разобрались и теперь приятельствуем. Разумовское старое эхо, ему лет триста. И все эти годы оно живёт здесь, в этом доме, когда-то полном бытовых дрязг, любовных страстей и даже кровавых событий. То ли из-за стоячего отяжелевшего воздуха, то ли из-за окон, наглухо забитых старой фанерой, Разумовское не покидает обжитое собою пространство, с барской ленцой отражаясь от стен миллионами фраз, накопленных за три столетия. Тогда оно казалось мне чрезвычайно мудрым. Витиеватый слог, сдобренный французскими словечками и латинскими афоризмами, действовал на меня гипнотически. На все вопросы Разумовское имело ответы, на все события взвешенное мнение. Я часами внимал кружевам его монологов, и, не имея что возразить, восторженно соглашался и подобострастно поддакивал. Не дыша, я сидел как пошарпанный лев, пока оно охотно разглагольствовало разными голосами. После я стал переносить всё это в компанию друзей и знакомых. Я выдавал мысли эха за свои и прослыл человеком блестящего ума. Мне кивали и аплодировали, а иногда даже записывали, чтобы потом оформить жемчужину мысли в свой статус или винтажную рамку с закатом над волнами или сидящим на камне нирванным старикашкой. Так продолжалось год или два. Пока не появился Кранц.
Не помню даже, кто притащил с собой в бар этого тщедушного айтишника с рюкзаком, полным проводов и лекарств. Посасывая что-то ужасное со льдом, Кранц молча слушал мою очередную блестящую мысль. И когда всеобщее восхищение сошло на нет, выпалил:
— Что ты вообще несёшь!
Все притихли. Я смёл с колен девицу Остапчук и встал во весь рост, чтобы разнести мерзкого Кранца своими доводами.
Но Кранц прошёлся по мне катком. Это были три часа моего позора, скажу я вам. В каждом моём цельнометаллическом аргументе он находил пустошь и тайно закладывал туда увесистый заряд опровержения. И когда я нёсся на Кранца на всех парах с целью превратить его в блин, он разносил меня в клочья. Вскоре слушатели перетекли к нему, и даже верная мне девица Остапчук каким-то образом умостилась на острых кранцевых коленях. Под овации не мне я впервые расплатился за себя и ретировался. Я шёл и ненавидел Кранца. Вероятно, его знакомое эхо поумнее моего. А моё Твою мать, оно же вообще-то не моё, озарило меня. Эхо Эхо в принципе не имеет ничего своего. Всё, что оно вещает это не мысль, не мнение, не точка зрения. Это просто дорого упакованный подарочный набор слов. Чьих-то чужих, вырванных фраз, которые красиво поданы. Эхо не думает оно лишь отражает чужое. Я попался на этот крючок и перестал думать сам. Я просто стал эхом эха.
Мы до сих пор приятельствуем. Но теперь я уже не сижу с открытым ртом, ловя каждое чужое слово. Я спорю. И оказалось, что Разумовское, как любое эхо, не выносит дискуссий. Ему просто нечем крыть. Поэтому оно злится:
— Расстрелять бы тебя, Веня. Только руки пока не доходят.
На этом его аргументы обычно заканчиваются. Как и у любого эха или его последователей.
С тех пор у меня появилась еще одна традиция. По средам я надеваю нупогодишные семейные трусы и иду на кухню. Там я хожу в них кругами и думаю сам. Получается не так красиво, зато это моё. Моя мысль, моё мнение. Думаю, лучше быть неказистым рупором, чем полированным эхом. Традиция мне начинает нравиться. Думаю распространить её и на другие рабочие дни. И через пару лет расправиться с подонком Кранцем.
Кирилл Ситников