, ч. 5

Врачи очень быстро поставили Стюре диагноз, прозвучавший для всех похоронным звоном: обширный геморрагический инсульт лобной части мозга. Шансов, сказали, практически нет. Нюра и Нина, с совершенно одинаковыми растерянными лицами, смотрели на врачей с надеждой: а может быть, есть какое-то волшебное средство Может, в Челябинске Или даже в самой Москве Средства не было. На дворе был 1983 год, таких тяжелых больных у нас не оперировали, а сразу списывали в утиль. Для очистки совести врачи назначили ей гемостатик и диуретик, наложили трахеостому, и на этом лечение закончилось.
Трое суток Стюра болталась между жизнью и смертью, к ней снова никого не пускали, потом Нина, вся в синяках, со сломанным носом и с загипсованной рукой, через знакомую медсестру прорвалась в ПИТ, и там наконец увидела свою приемную маму — голую, с трубками, торчащими из трахеи, всю в проводах и катетерах, со сбитой в огромный плоский колтун косой. Нюра потом мне рассказывала, сморкаясь в огромный белейший платок, что Нина заговорила со Стюрой, погладила ее по руке, и не получила в ответ никакого отклика, но именно в тот момент Стюра, видимо, всё же решила не умирать.
На следующий день она снова открыла один глаз, попыталась выдернуть катетер, и ее вскоре, сняв трахеостому, из ПИТа перевели в обычную палату, где лежали ещё семеро таких же тяжёлых неподвижных женщин, вокруг которых суетились родственники. Именно туда, в палату с восемью неподвижными женщинами, как-то пришел милиционер: собирался взять показания по заявлению избитого потерпевшего, Нининого мужа. Постоял над ее кроватью, пока Нюра растерянно переминались с ноги на ногу рядом, заглянул в совершенно стеклянный, мутный Стюрин открытый в потолок глаз, почесал шариковой ручкой в затылке, поговорил в ординаторской с врачом, пожал сам себе плечами и ушел. Сразу после его ухода Стюрин левый глаз прояснился, заблестел, потом она чуть-чуть повернула голову, улыбнулась встревоженной Нюре левым уголком рта и, кажется, этим живым глазом ей подмигнула.
Стюру выписали домой умирать через два месяца, с пролежнями на ягодицах и на голенях, с красной от мочи промежностью — несмотря на все старания Нюры и Нины, в больнице ухаживать за лежачей больной было тяжело, практически невозможно. О том, что она жива и понимает, что происходит вокруг, Стюра давала понять уголком рта, бровью и глазом — внимательным, ярким, абсолютно живым, — и еще пальцами левой руки. Так, перед самой выпиской домой на слова лечащего врача о том, что вот так, в лежачем состоянии, без положительной динамики, Стюра может провести всю свою оставшуюся недолгую жизнь, она медленно, но совершенно осознанно скрутила из непослушных пальцев левой руки вялый, но отчетливый кукиш.
***
Дома Стюру снова положили на царскую Нюрину кровать, чисто вымытую, намазанную с ног до головы кремом, с неаккуратно коротко подстриженными Ниной седыми волосами: косу после больницы пришлось отстричь. Нюра сидела рядом с ней на табурете, держала за руку и смотрела в ковер, считая завитки. Нина тихонько возилась на кухне, брякала посудой, а Анютка играла на ковре в комнате. Тикали настенные ходики с кукушкой, отсчитывая последние часы Стюриной жизни. Так думали все — но не сама Стюра. Стюра всем своим могучим отяжелевшим организмом решила жить, и кто бы смог ей в этом помешать
Анна Семеновна, Нюра, в этой части рассказа заплакала легкими прозрачными слезами, и побежала за фотографиями, которые хранились у нее в большой нарядной коробке из-под итальянских сапог. Долго рылась, потом нашла то, что искала. На черно-белой карточке, подписанной 1988 годом, спустя целых пять лет после инсульта, Стюра сидела на постели на фоне огромной кружевной пирамиды из подушек, с одного боку ее подпирала Нина, влюбленно заглядывающая ей в лицо, а по другой бок сидела Анютка-первоклашка, птенец с тощей шеей, торчащей из школьной формы с белым фартуком, и внимательно смотрела в объектив. Стюра глядела на зрителя одним глазом, второй был совсем закрыт, зато сидела она сама! Правда, опираясь обеими руками на толстую кривую палку, похожую на ствол дерева, которым, вероятно, раньше и была.
Эта последняя Стюрина фотка стала возможной, потому что она смогла снова встать на ноги через четыре месяца после инсульта, который ее чуть не убил, как несколькими годами ранее чуть не убила сердечная недостаточность. Врачи хором говорили, что это чудо, абсолютное чудо — Стюрин могучий организм с его бездонными резервами, который наотрез отказался умирать. Правый ее глаз так и остался навечно полузакрытым, и вся правая часть её широкого красивого лица съехала вниз. Правая рука почти не слушалась, и правую ногу она приволакивала, опираясь при ходьбе на палку-костыль. Говорила Стюра медленно и невнятно, и понять ее могли только близкие. Зато она с удовольствием смотрела одним глазом телевизор, который ей подарили бывшие сослуживцы, скинувшись с премии по поводу очередного юбилея УралАЗа, и часами завороженно слушала, как Анютка читает ей вслух ее любимого Льва Николаевича Толстого.
Через полгода после выписки она уже медленно ходила по квартире, как ледокол, рассекая воздух с запахами лекарств и трав, держась за стены и опираясь на костыль, и могла выполнять простейшие действия левой рукой — умыться, причесаться, поставить чайник с помощью пьезо-зажигалки. Совсем не давались ей пуговицы, поэтому моя бабушка нашила ей просторных ситцевых балахонов без застёжек. Она могла сама их надевать через голову, уложив особым способом на спинке кровати. Не любила, когда ее обслуживали, все старалась делать сама. Почти каждый день Нюра выводила ее на лавочку у подъезда, и Стюра сидела там в своих балахонах, величественная и неподвижная, как памятник, широко расставив монументальные ноги, и, нахмурив бровь, с любовью глядела на жизнь, кипевшую во дворе. Когда я приезжала к бабушке в гости, она почти всегда была там, на лавочке, в любую погоду, и строго кивала мне, тянулась левой рукой, чтобы потрепать меня по плечу, и что-то невнятное, но очень одобрительное мне говорила.
***
В начале 90-х Нина, оставив Анютку под присмотром Нюры и сдав знакомым молодоженам Стюрин маленький домик, уехала на заработки в Челябинск по приглашению знакомой клиентки, к которой несколько лет платно ходила на дом ставить уколы: сначала она торговала на рынке привезенной из-за границы дочерью клиентки косметикой, а потом они на пару с этой дочерью вдруг замутили там же, на рынке, небольшой косметический салон, который мгновенно стал невероятно популярен у всех рыночных торговок и их родственниц и подружек. Нина там лихо и бесстрашно ставила всем желающим уколы таинственных импортных препаратов, которые должны были невероятно омолодить и оздоровить этих самых желающих. Сначала Нина снимала комнату в общежитии, потом стало хватать на небольшую квартирку. Получалось у них неплохо, слава салона и его клиентура стремительно росли, пришлось даже открыть вторую точку и нанять еще девочек.
Приезжала домой Нина почти каждые выходные, очень усталая, но совершенно счастливая и полная бурлящей жизни, каждый раз в новых диковинных шмотках. Подкидывала бабулькам пачечки денег. Анютке привозила кофточки и джинсы, от которых ее одноклассницы падали в обморок от зависти. Бабушкам с лицом фокусника дарила то умопомрачительные шампуни с запахом розы и тропических фруктов, то невероятные супер-омолаживающие крема на основе ростков пшеницы и миндального молочка, то колготки с ослепительным блеском, делавшие Нюрины худые ноги похожими на сосиски, упакованные в целлофан, то многоэтажный чемоданчик с косметикой (Нюра потом часами перед трельяжем сосредоточенно наносила себе на веки то лиловые, то ярко-голубые тени, наводила специальной губочкой матрёшечные щеки и вырисовывала на месте губ ярко-алое сердечко, а Стюра над ней потом смеялась половиной лица, и сердитая Нюра все смывала… и тут же начинала краситься снова, не в силах оторваться). Иногда Нина привозила бутылки спиртного с разноцветным содержимым и яркими наклейками с нерусскими надписями. Из бутылок бабульки пробовали каждый вечер перед сном по капельке, поводя носами и причмокивая, и обе одновременно шлепали по Анюткиным рукам, тянувшимся к хрустальным рюмкам с ярким, пахучим, ядовитого цвета содержимым. Больше всего бабушки одобрили малиновый ликер: сладко, вкусно, весело! Никогда раньше их жизнь не текла так гладко, и не была такой наполненной новым, блестящим, интересным и красивым. Даже новые деньги Нюра разглядывала с простодушным удивлением, без всякой злости, и, приходя из магазина, на пальцах пересчитывала нолики у ценников на молоко и хлеб, а Стюра округляла здоровый глаз и недоверчиво крутила головой. Несмотря на растущие как на дрожжах цены, бабушки ни в чем не знали недостатка чуть ли не впервые в жизни, и наконец-то обе были счастливы, и Анютка грелась в их счастье, как котенок на солнце.
Однажды Нина привезла Стюре огромное, яркое как оперение райской птицы платье из хрустящей сияющей синтетики, по которой то и дело пробегали синие искры статического электричества. Оно било током всех, кто к нему прикасался, но было абсолютно, эталонно прекрасным! Переливалось всеми цветами радуги, было широким, как накидка на кровать, и длинным, как ковровая дорожка в Нюрином коридорчике. Стюру облачили в это платье в четыре руки, подпоясали подходящим узеньким пояском, подвели к зеркалу и отступили, чтобы она могла сполна насладиться своим великолепием. Стюра ахнула, уронила палку и невнятно что-то воскликнула. «Мама, тебе нравится, правда Ты же у нас красавица» — спрашивала Нина дрожащим голосом, обнимая сзади Стюру и выглядывая из-за нее в зеркало где-то в районе подмышки. Стюра медленно и величественно кивала, гладила себя по груди и животу левой рукой, расправляла и теребила сияющие трескучие складки, а из ее здорового глаза текли слезы.
Стюру похоронили в этом платье в 1994 году, ей должно было вот-вот исполниться 77. Умерла она через 11 лет после инсульта совершенно спокойно, во сне: просто не проснулась однажды утром. Ничего прекраснее этого королевского павлиньего наряда за всю жизнь у нее не было, не считая того бархатного синего платья, которое моя бабушка сшила из шторы, и которое истлело и вознеслось молекулами синевы на небеса задолго до самой Стюры. Я помню Стюрины похороны, я была на них, поддерживала с одной стороны плачущую бабушку, а с другой — каменную, монументально неподвижную Нюру, не выронившую у гроба ни слезинки, и даже, кажется, ни разу не моргнувшую. Нина с Анюткой плакали, и вместе с ними плакали тихонько немногочисленные старые, темно-коричневые, будто вырубленные из гранита женщины в черных косынках, знавшие Стюру еще по автомоторному. В стороне от всех робко переминался с ноги на ногу серенький, совершенно плоский и блёклый бывший председатель жилбыткома, как будто специально к похоронам вынутый из нафталина… Ему, должно быть, было уж крепко за девяносто. В тесной Нюриной квартирке во время поминок одна из гранитных старух за столом вдруг запела «Вставай, страна огромная», любимую Стюрину песню, и все подхватили, и от этого многоголосого хора гудели и вибрировали стены и пол крошечной квартирки, как будто вместе с ними пела сама Земля.
окончание следует
Юлия Куфман

Источник