ПО КОМ ЗВОНИТ

Погромов ждали трепетно, как весеннего солнышка после опостылевшей зимы.
— Вот-вот уже, шептались вокруг, вот-вот…
— К пасхе! убеждала всезнающая Броня. Точно вам говорю — к пасхе.
Оптимисты сомневались.
— Не сомневайтесь! смеялась им в лицо Броня. Если на базаре говорят, будут громить, значит, будут.
Погромов ждали, а они всё не наступали.
— У них же списки! — успокаивала неверующих Броня. Будут громить в алфавитном порядке. Кто там у нас на «А» Айзенберг! иди сюда!.. Дождитесь пасхи, сами всё увидите.
Евреи волновались.
Взволновался и Иван Феоктистович Годына. На днях ему открылась страшная семейная тайна. Оказывается его бабушка, по материнской линии, в девичестве носила фамилию Сабинович, что с простейшей описки могло превратиться в кошмар всей его жизни.
От переживаний Иван Феоктистович исхудал, ночами ворочался на влажных от пота простынях, медленно покрываясь коростой на локтях и коленях, и уже через неделю полностью уверился в своей причастности.
— Ну, сколько можно! изнывал он от ожидания. Чего они тянут
— Вы о чём удивлялась Броня.
— О погромах, конечно.
— Так вы погромщик Приятно познакомится.
— Если бы… — горестно вздыхал Иван Феоктистович, и, уронив голову на грудь, шептал: — Боюсь я тоже в списках…
— Тогда, добро пожаловать! весело откликалась соседка.
— А, может, пронесёт вопрошал обреченный. — Как думаете Тут ведь правильно, Сабинович. Понимаете, Са-би-нович.
— Рабинович, значит! плотоядно улыбалась Броня. Так что ж вы скрывали!
— Не Рабинович, а Сабинович! взвизгивал сосед.
И Броня принималась его успокаивать.
— Ну, и пусть Сабинович. Топору же всё ж едино. Дождитесь пасхи, сами увидите.
— А почему пасхи Зачем обязательно пасхи!
— Традиция, странный вы человек. Кровь младенцев, маца, погромы… Всё пройдёт, как по написанному. Не волнуйтесь, зарубят — пискнуть не успеете!
— И как вы об этом так спокойно!
— Так опыт, Рабинович. Опыт! отзывалась Броня, хлопая соседа по плечу. — Две тысячи лет, как ни как.
— Я Сабинович! обречённо вздыхал Годына.
Но вот еврейская пасха миновала мирно и город прибывал в лёгком недоумении.
— Может, обойдётся осторожно спрашивал соседку Годына.
— Да какое там обойдётся! На русскую пасху вам скажут: «Иисусе воскресе!», и вдарят дубиной.
— Но почему! взвизгивал сосед. — Почему, Броня За что!
— Так традиция же, глупый вы человек. Иисуса распяли распяли. Кто распял евреи. А, значит, погром… Не волнуйтесь, говорю, всё пройдёт, как по написанному.
Обычно, после таких бесед Иван Феоктистович уползал в своё жилище, бледный, как мокрица, и дотемна, смотрел на облупившиеся обои, забывая моргать. Его квартирка под завязку была забита иконами, крашеными яйцами и куличами.
Однако и православную пасху погромы миловали. К майским Годына, наконец, вышел во двор, и тронув за плечо беззаботно лузгавшую семечки соседку, поинтересовался замогильным голосом:
— Ну что
— Что — что беззаботно откликнулась та.
И сосед сглотнул сухой ком.
— Пасха прошла. Что теперь, Броня
— К лету! уверенно кивнула соседка. — К лету всё будет в лучшем виде. Списки уже розданы — все ждут команды.
— Неужели всё так безнадёжно!
— Вот смотрю я на вас, Рабинович, и удивляюсь. И вроде человек вы интеллигентный… Ну, сами рассудите. Сухой закон приняли приняли! Чернобыль взорвали взорвали! Ну и сколько им ещё терпеть.. Будет погром, не волнуйтесь!
Однако Иван Феоктистович волновался.
Однажды, набравшись смелости, он обратился к участковому Петренко. Тот шёл неровным шагом и заломленная на бок фуражка, свидетельствовала о весьма успешном окончании дежурства.
— Степан Кузьмич! догнал его Годына. Степан Кузьмич, что у вас говорят, когда погромы
Милиционер медленно повернул к просителю своё широкое, сытое лицо, из которого густо дохнуло перегаром, и косо улыбнувшись, сказал:
— Шо, не терпится
Подобострастно сгорбившись, Годына неопределённо пожал плечами.
— Распоряжений пока не поступало! харкнул себе под ноги участковый.
— А всё-таки, Степан Кузьмич продолжал лебезить перед ним Годына. — Как, по-вашему, к лету, да К лету
Подбородок его дергался, заискивающая улыбка плясала.
— Ну чего тебе не имётся-то, а Русским же языком говорю, не было распоряжений!
— А рассчитывать на вас хотя бы можно Я ведь в долгу не останусь…
— Только вот давай без вольностей мне тут! незлобно погрозил пальцем участковый. Пока распоряжения нет, чтоб ни-ни! Понял.. А вот, поступит… тут он ласково потрепал Ивана по щеке, поступит — первым узнаешь. Слово даю.
Но вот пролетело и лето, а Петренко всё не объявлялся.
— Что ж это делается! — убивался Иван Феоктистович, размазывая слезы по небритому, осунувшемуся лицу. — Пытка какая-то…
Пиджак на нём висел, как на вешалке.
— И чего там вы себя изводите, сосед сочувственно качала головой Броня. Скоро уже, скоро…
Тут она попыталась погладить Ивана Феоктистовича по траурной лысине, но тот отстранился, и обхватив голову руками, убежал к себе, где, упав на скомканное одеяло, по обыкновению уставился в обои, сгрызая ногти чуть ли не до крови.
Промозглым, осенним вечером, когда ветер в оконных щелях завывал особенно жутко, в дверь Ивана Феоктистовича громко постучали.
«Вот оно!» — подскочил он, и тоненько взвыл:
— У-у-у! Сука бабка! Подвела-таки под монастырь!
Сердце его колотилось. Зубы выбивали чечётку. Рот мгновенно превратился в безводную пустыню.
Просеменив к двери, и приоткрыв её на ширину цепочки, Иван Феоктистович зашептал в темноту проёма:
Сабинович я! Проверьте в списках. Не Рабинович! Са-бинович!
Но вместо ожидаемого грубого баса в щели появилась растрёпанная голова соседки.
— Это я! жарко прошептала женщина. Всё, сосед, кажись, дождались!
— Сегодня! коротко вскрикнул Годына, и его белое лицо стало пепельным.
— Угу, — кивнула соседка. — Сведения точные. Горбачёв дал указание пускать евреев за бугор, а это сигнал!.. Ну, в общем, прощайте!
Растрёпанная голова стремительно исчезла. По лестницы забухали, загремели удаляющиеся шаги. И через минуту всё стихло.
Удушающая, смердящая тишина навалилась на Ивана Феоктистовича. Уши будто залило воском. Он вжался спиной в стену, меж лопаток что-то хрустнуло, грудь сдавило, в немом крике распахнулся кривой рот и укушенный кулак его побагровел.
***
А утром, деловито переговариваясь, сноровистые санитары, грузили Ивана Феоктистовича в карету «скорой помощи». Лёжа мучным кулём на носилках и дробно вздрагивая губами, тот лепетал что-то несвязное. Столпившийся во дворе люд, провожавший соседа, разбирал лишь невнятное бормотание: «Сабинович — не Рабинович… Сабинович — не Рабинович…».
Возглавляла толпу зевак печальная Броня.
Стоя впереди всех, она жалобно всхлипывала, приговаривая:
— Такой чувственный, такой ранимый… — и угрожая кому-то невидимому кулаком, цедила сквозь плотно сжатые губы. — У-ух! Довели, антисемиты!
© Эдуард Резник

Источник