Истории из жизни реальных людей
Оно было широким и добрым, как повариха в детском саду. Надменные облака, еще вчера беспокоившие доморощенных синоптиков, сбежали за Лузановку, чтобы там позировать одинокому фотохудожнику Сереже Гевелюку. А в городе стало торжественно и светло, как во время бракосочетаний.
Я вышел из дома в нелепой надежде добраться до служебного стола и принести пользу чужому тщеславию.
Но, увы, на пути своем не свернул на заброшенную Княжескую, скомпрометированную прежним хамским названием Баранова.
И пересек шумную улицу Пастера, где желтые маршрутки гонялись друг за другом, свирепо ругаясь тормозами.
По трамвайной Софиевской, как всегда, стекала вода на деловитую Пересыпь.
Под аркой, что слева от музея, показалось море, и я понял, что день мой будет свободен от трудов и разговоров.
Я сел на парапет, потом полулег на него и стал смотреть на гавань и причалы, огорчавшие прибегающие волны до седины. Мимо пробегали умытые собаки в поисках запахов и приключений. Собаки были деликатней хозяев. Они узнавали меня, но не отвлекали приветствиями.
Тогда ушел от приветливых собачников, но не от моря, двигаясь вдоль парапета, как вагон по рельсам. Но море скрылось за деревьями, и я повернул на Преображенскую, знойную, как улыбающаяся брюнетка.
За столиком в горсаду мне принесли горький кофе, который можно пить одним глотком, а можно целый век. За таким кофе лучше всего курить и вспоминать. Но я не курю
Горсад наполнялся людьми, словно рот лакомством. Шуршали фонтаны, а фотоаппараты щелкали, как соловьи в июне. Старательные голуби в сторонке рассказывали воробьям о том, как труден хлеб насущный. Воробьи не верили, но отлетали подальше. Красавицы-одесситки, победоносно глядя на всех, шли мимо приезжих красавиц. И те, и те внимательно не замечали друг друга.
А я глядел на ротонду и в душе играл духовой оркестр. Мелодии были старыми, почти забытыми, но оживали, ширились и благодарили. За что
А я пошел по нагретой Дерибасовской неслышной походкой вернувшегося издалека.
Я шел и играл в странную игру, придуманную белоэмигрантами. «Узнаю-не узнаю» называлась она. И я шел, узнавал и не узнавал, шел, чтоб возвращаться и скорбеть. И ни разу, чтоб радоваться.
— Возраст! успокаивал себя, точно зная, что это не так.
Теплое утро давно ушло за покупками зимних вещей.
День был роскошен и жарок. Он был расхристан, этот день, и настойчиво звал в тень. А в тени Независимые девушки сновали между столиками, разнося оранжевое пиво и черное вино. Вино осваивалось в бокале и тянулось к моим губам.
Губы Губить
Вроде бы, ничего общего.
— Эх, дать бы тебе по губам! сожалела мама. Ты всех нас погубишь! добавляла она.
Эх, мама, ты знала, конечно, знала, что мне только тогда и дышится, когда губы говорят, или даже, как уступка, шепчут правду. Или, скорей, то, что я считаю, считал, стану считать правдой.
За проспектом радостной походкой сбегала вниз улица Жуковского. Родная улица Жуковского. Моя улица вприпрыжку. Моя улица на самокате. Моя улица на велике «Орленок».
Но я не поддался соблазну и пошел по проспекту, торопясь снова устать.
На книжном рынке продавцы с тоской в глазах поворачивали головы сперва навстречу, а потом и вслед прохожим, возводя их в мечтах до статуса покупателей.
— Будет и на нашей улице праздник! зло думали продавцы, косясь на ценники.
Но как читать книги, которые дороже радостного металла серебра
Рыбные ряды Привоза были пусты, как добрые обещания властей. Шлангами смывали с прилавков разменную мелочь чешуи. Дело шло к вечеру, и оживал другой базар ночной. Ночь еще только раздумывала, что надеть, собираясь в Одессу, а ломовые «Москвичи», приседая на рессорах, уже везли сюда все, что растет в рыжей одесской степи на радость горожанам и приезжим.
Зеленые, красные, оранжевые перцы, затянутые в сетки, создавали горы и холмы. Фиолетовые баклажаны, похожие на ляжки модниц, робкая, слегка кудрявая капуста, нахальные зеленоватые кабачки заодно с родственниками цуккини, ярко-рыжая морковь, связанная в пучки. Зелень, целые снопы зелени, пахнущие ярко и остро! А помидоры, помидоры, помидоры Что о них сказать Сказать Нет, наши помидоры можно только воспевать! Про огурцы забыл Ни в коем разе! Просто я люблю огурцы весенние, пупырчатые со сладкой кожурой и привкусом неминуемой весны. Лук Амуры всего света не отказались бы от такого лука, но нет им! Лук белый и сладкий, но со слезой, как праздник-воспоминание, лук синий и злой, бандитский лук острых приправ и бараньих шашлыков. И золотой лук одесских огородов, крепкий, как рукопожатие и надежный, как друг детства. Алая редиска не в пучках, а в коробках, — бери! И берут, но не килограммами, а старыми, дореволюционными пудами. Революции приходят, уходят, а редиска нужна всем. Как и редька. Но не путайте их граждане, не путайте! А то обмолвитесь и на Привозе-то уже темно, могут стукнуть чем-то тяжелым, например, дыней. Вообще, в Одессе почти все дыни из Чарджоу, а арбузы из Херсона. И не беда, что выращено все это в какой-то близлежащей Петроверовке или очередном Степном. Главное — бренд.
И Молдаванка. Почти Родина. Тут, на Разумовской, 32, родился папа, тут жила любимая и мудрая старая старуха мадам Гоменбашен. Я сажусь на тумбу подле ее ворот. Мимо идут люди. Кто-то меня еще узнает. Узнает
Но что это Куда ушел день А он ушел, потому что слоняется по улицам вечер, старательно гася свет в окнах. И ночь, склонившись надо мной, освещает дорогу желтым фонариком луны.
Александр Бирштейн