Истории из жизни реальных людей
Такого Дубровского не полюбить было невозможно болезненного, с какой-то ватной турундой за нижней губой, гундосого и ужасно, ужасно красивого. Мы учились в школе, классе в восьмом-девятом, я и две мои лучшие подруги Аня и Вика.
В Ефремова я научила влюбиться Аню, вдвоем любить сподручнее. Вика не влюбилась, но поддерживала нас морально.
Какой-то он совсем урод, говорила она.
Зато викина мама могла доставать театральные билеты буквально из воздуха.
В то время на новой сцене МХАТа, что в Камергерском, шел спектакль «Последняя ночь Отто Вейнингера». Мы ходили на него, как на работу уже знали почти весь текст и мизансцены.
Кто такой этот Отто меня волновало мало, а в зале время от времени встречались люди с книгами «Пол и характер» в руках. Понятно было одно несчастный не мог вступать в половую связь с женщинами, ненавидел себя, мать, отца, евреев и очень страдал от одиночества. Из-за этого он много думал и в конце концов самоубился в двадцать три года.
Прекрасная сцена с матерью, которая ощипывает курицу, понося отца на чем свет стоит, а потом требует мальчика сморкаться в платок, зажатый в ее руке. Сильнее, сильнее, еще сильнее, ааа, хорошоо, порнографически стонет она, ступай в школу!
Великолепная песня «Господи, помилуй» феерический канкан всей нашей абсурдной обычной жизни.
Сцена с отцом, где юноша Отто в шляпе, сдвинутой на затылок, признается, что пропустил восемь омнибусов в надежде, что отец его остановит. Или не остановит, не помню. В надежде, что у него есть отец, так скорее. Но нет. И ледяной омнибус номер девять увозит молодого человека в ад.
Девушка, пытающаяся спасти Отто, все вьется вокруг него и даже полностью раздевается стоит на темной сцене в круге света голая и тянет к нему руки, а он орет «нееет», набухает ефремовскими жилами на шее и краснеет лицом. Она закрывает лицо руками и, кажется, плачет.
Альтер эго Отто Евгения Добровольская в мужском черном костюме. Чудовищное создание, сожравшее его, а кроме того Добровольская живет с Мишей, и говорят, что она его жена.
Я очень из-за нее расстраивалась. Во-первых, она была талантлива, а во-вторых, имела прямой доступ к звезде очей моих, и, по слухам, детей от него.
Девки меня успокаивали. Ты шутишь, Наташа Она же старая! И жирная! Ты гораздо красивее ее.
Нет, все пропало, твердила я.
У Ани была старшая сестра Тоня. А у Тони, кроме скотского характера, были тонны дефицитной косметики и украшений.
Когда Тоня уехала в консерваторию, меня стали обряжать как невесту или девственницу для дракона.
Аня сделала мне макияж «ламбада», основываясь на схеме в журнале «Работница», мне завили и без того вьющиеся волосы и подняли их затейливым образом, навтыкав в голову шпилек. Залили «Прелестью» лаком для волос так, что мне было тяжело нести этот сугроб на голове, а от резкого химического запаха тошнило.
Украсили уши длинными, трехъярусными серьгами, которые жалобно позванивали на ветру, как миниатюрные колокола. Накрасили ногти лаком с блестками и на ногах тоже, высохнуть которые не успели и прилипли к колготкам.
Тогда я носила красивые длинные ноги, их решено было подчеркнуть юбкой мини, подвернутой сверху колбаской, чтобы стать еще чуть более мини.
Вика на время украла у мамы старые туфли на гигантской острой шпильке, я прошлась в них по комнате и повисла на подоконнике.
Очень, очень хорошо одобрительно кивали головами обряжающие.
Атласная темно-зеленая блуза. Ядреный изумруд, слуги белку стерегут.
Белое пальто моей мамы. Кольца и браслеты.
Самые тяжелые в мире духи пуазон от Диор. Это война, детка, я возьму тебя в свой плен.
А потом ты к нему подойдешь у служебного входа.
Нет.
Подойдешь и скажешь «вы так прекрасно играли сегодня, Михаил!».
Нееет.
Подаришь ему тюльпаны.
Нет, пожалуйста, нет!
Ты его любишь
Да.
Тогда заткнись.
Мы добирались до центра чуть дольше обычного, я ковыляла на этих адских каблуках, время от времени останавливаясь. У викиной мамы нога была значительно меньше моей, и, на подходе к Камергерскому, я была готова идти на руках.
Новая сцена театра, собственно, один партер. Но есть козырные места рукой достать до актеров, а есть беспонтовые. У нас были беспонтовые, но тут свет начал плавно гаснуть, и оказалось, что впереди есть три пустых кресла. И мы поспешили туда.
Ступени были странно широкие и обтянуты каким-то черным бархатом. Вместе с темнотой в зрительный зал ступала тишина, в которой любой маленький кашель позорный.
За стеной бутафорского шкафа на сцене уже дышал Мишенька, он должен был ввалиться на сцену из шкафа с криками «я задыхаюсь!». Но до этого тишина должна была быть абсолютной.
Именно в этот момент я наступила мимо черной ступеньки и со страшным грохотом упала лицом в пол. Мои прекрасные ноги на каблуках остались где-то наверху, я пришла лицом в черный бархат ковровой дорожки. Руки мои были стянуты ремешком сумочки, которую я нервно наматывала вокруг кистей, волнуясь перед таинственным и манящим, поэтому сразу встать я не смогла.
Это была настоящая минута славы, я произвела фурор, все взоры были обращены на меня, потому что не каждый человек, падая, способен воспроизвести шум, с которым из окна на каменную мостовую вываливается старый славянский шкаф, набитый посудой и столовым серебром. Думаю, это звенели серьги и мои многочисленные таланты.
Не растерялись только мои подруги.
Блять, ты совсем уже охуела, Наташа, натужно улыбаясь, прошипели они, споро подняли меня и поволокли, как пьяньчугу, под руки усадить уже хоть куда-нибудь.
Я умудрилась разодрать себе руку и немножко нос, сидела, тихо шмыгала, смотрела на красивую рыжую актрису, с треском вырывающую перья из настоящей курицы, и все думала, что изгваздаю сейчас кровью прекрасную изумрудную блузку. В момент, когда Отто занимался с матерью непотребным, высмаркивая нос, меня ткнула в бок Вика. В руке ее был огромный коричневый, клетчатый носовой платок комком.
На, перевяжи руку. Только не разворачивай его полностью. Там сопли, сказала она.
Грета Флай