СТРАШИЛКИ

Жизнь становится интересней, жить становится страшней.
Если раньше вперёд смотрел, то теперь всё чаще оглядываюсь. Ибо люди вокруг так снопами и валятся. Только и слышишь: «этот сгорел», «тот дуба врезал», «того не откачали». Бледнеешь от рассказов.
А у меня ещё приятель такой, ну прям — дока в этом деле. У него, что не знакомый, то жмур.
Вот только к столу присаживаемся, как он тут же, к закусочкам, и подаёт:
— А вот мой сосед… ну здоровый такой, помните Рожа ещё, как сковорода. Так на прошлой неделе того…
— Чего того-то — напрягаемся.
— Так, с секретаршей сошёлся, и того… роман у них на рабочем месте. Улыбочки, там, анекдотики, конфетки сближение, короче. И вот сближались они так, сближались, пока на ксероксе не сошлись. Она сказала, мол, у меня документация горит. И закружило их, закувыркало — через стол, диван, машину — прямиком на супружеское ложе той самой секретарши. Ну грех не воспользоваться мужем в отъезде.
И вот сосед мой тем утречком детей поцеловал, ну вроде как на работу, супругу обнял, и двинул…
— Кони вздрагиваем.
— Ну почему ж сразу кони На свидание. И встретила его секретарша та в пеньюаре — коньячком, шоколадом и фруктами.
А сосед-то мужчина видный. Подбородок и живот — слоёные. Затылок долгим начальствованием нагулянный. А тут пеньюар, чулочки, пояс весь из себя французский, с застёжками, ну и распалился он. Пальцы дрожат, в поту весь. Уж и апогея достиг, как вдруг слышит — в дверях шебуршит кто-то. Ключиком проворачивает. Вот он и того…
— Помер что ли
— Да не, побледнел только сильно. С пеньюаром слился, и дышать стал не часто. А секретарша ему — мол, не беспокойся, это всего лишь муж, я его сейчас быстренько выпровожу, а ты давай пока на карнизик… Шепчет, спинку оглаживает, и к окошку ласково подпихивает…
Он и сообразить не успел, как на подоконнике очутился. А этаж-то восьмой! Он вниз-то как глянул, так сразу шумно назад запросился. Но та не дала.
«Смелей, — шепчет, — ты ж мужчина. Только герань не помни».
И — к двери. А сосед стоит над бездной без апогея уже, ибо какой там апогей, когда сзади проворачивают, и вроде даже не ключом вовсе. Тут бы любой ухнул!
— В окно! — ахаем.
— Да не, наоборот, в спальню. Но, как говорится, уже не нашим, не вашим.
А секретарша даже до двери не дошла. На грохот обратно прибежала — он ведь шумно с подоконника сошёл, мужик-то видный, всю герань ей помял. Так вот, прибежала, и давай лицо на себе рвать. А в дверях по-прежнему колупаются и погоревать толком не дают. Ну и сдурела баба от переживаний… И с восьмого этажа…
— Сбросилась!
— Сбросила! И герань, и соседа. Схватила всё в охапку, и — в окно. В состоянии аффекта, так сказать. Хорошо — тот от инфаркта раньше помер, не то разбился бы к чертям, и ей бы неприятности. А так, только с грыжей увезли. Но новенькую «тойоту», что под окном стояла — вчистую!
Сосед-то мой, крупный, видный…
А секретарша потом заявляет, дескать, ей метить было не досуг. Не до того, мол, было. Представляете Новенькую «тойоту» в пыль, а ей метить не досуг. Вот бабы!
А муженёк у неё, вообще, хлюпиком оказался. Сосед бы его плевком перешиб. Если бы это он тогда в дверях шебуршал, ещё неизвестно кого бы хоронили.
А так, алкаш какой-то. С утра — в дым! Дома перепутал, и в чужую дверь со своим ключиком. Вообще, не с того района. Поскрёбся и уснул на коврике. А соседа сгубили. Здоровый такой, видный был, «тойоту» — одним хлопком!
Убираем мы закуски. Горячее подаём, а приятель не умолкает:
— Или вот ещё случай — тоже мой сверстник. В детсаду одной кашей давились. Здоровый такой бугай, всё гирьками жонглировал. А прошлой зимой — насморк… Не эбола там какая или тиф, а обычные сопли…
Он на рыбалку как раз поехал. Компания у них мужская. Женщин — на пушечный выстрел. В общем, приехали, накатили и всё…
— Отравились что ли!
— Да нет, обживаться стали. На морозе же оно сразу не берёт. И тут выясняется, что запасов у них — аж два ящика. Хоть зимуй. Понятно, график напряжённый удить некогда, но половина рыболовов всё же взяли коловороты, и стали чего-то там долбить. Ну и…
— Провалились
— Да нет же, продолбили-таки! Но мой товарищ с ними не пошёл. Он среди воздержавшихся остался. Там же два лагеря образовалось. Одни удить двинули, другие — мормышками закусывать. Но и те, что пошли — многого не наудили. Фонарик только утопили, снасти побросали, и тоже греться притопали.
И вот грелись они, грелись, пока все, как лайки, в том снегу не…
— Перемёрзли!!
— Заснули. Ну и простудились, конечно. Кто ангину, кто пневмонию схватил. А приятелю моему свезло целёхонек. Чихает только, как припадочный. Сопли за ночь в чих преобразовались, а в остальном — бугай, хоть воду на нём носи.
Но, воду, конечно, носить не стали, а вот за снастями снарядили. И пошёл он…
А там лунки всюду. Их ночью-то затянуло, припорошило. А удочки примёрзли, так он их топором, топором. Ну и…
— Рубанул себя
— Чихнул! А от чиха того сразу — полынья.
— И провалился!
— Ну да! Но хуже, что снасти потопил. Коловороты — на заказ, удочек пять штук, стульчаки раскладные — всё под лёд вслед за фонариком. Те впотьмах там такого насверлили. Пять дыр на квадратный метр. На поминках только и разговоров о том сколько добра потопили.
Остыло наше горячее. На сладкое накрываем. А у приятеля и к десерту припасено:
— Или вот ещё, вздыхает, — на днях. Сотрудника моего, того…
— Уволили
— Если бы. И главное, парень-то — душечка. Культурный, интеллигентный. Мухи, бывало, обсядут — не сгоняет. «Всем, — говорит, — свобода самовыражения нужна». Золото, а не человек. Футбол не смотрит, водки не нюхает, с жены пылинки сдувает. Ну святой!.. Но и он заразился.
— Тоже соплями
— Хуже — театром! Страсть у него к нему. Последнюю рубаху продаст, но премьеры не пропустит. А в тот вечер какой-то симфонический откуда-то что-то привёз, и он по отделу, как наскипидаренный бегал. Предвкушал всё. Это ж, говорит Бах! Осознайте глубину. Агитировал, значит. Ну, мы, конечно, у виска вертим малахольный, что взять Бах, Бах и бабах!!!
— Застрелился, что ли!
— Да нет же, приоделся — будто чувствовал. Костюмчик, рубашечка, всё отутюженное. Штиблеты надраил. Супругу — под ручку. И вроде ничего не предвещало. И дирижер у пюпитра, как обычно. И увертюрка…
А затем, в антракте, у буфета — давка. Ну и его там, понятное дело, того…
— Задавили что ли!
— Оттеснили! Он же культурный. Бутерброды расхватали. А ему — что-то, то ли из угла, то ли из-под прилавка. Что-то залёженное, или, может даже — от крыс. И он это, конечно же, сжевал. Потому как культурный. Без аппетита, правда, но оставить постеснялся. В общем, сглотнул наживочку, и, как ту симфонию дослушал, так тихо-мирно, как ангел, и…
— Преставился!
— Уснул. Лёг, глазки прикрыл. Не надо — говорит — «скорой». Незачем людей по пустякам. И безропотно так — в сон… А к утру, уж да — похолодел.
И вот сидим мы, приятеля слушаем, и кусок в горло не лезет. Может, думаю, не к обеду его приглашать лучше, а к ужину.
(с) Эдуард Резник

Источник