ГРУЗЧИК СТЕКЛОВАТЫ

Вечером, перед сном, я и Полина поцапались как следует. Мы сидели на балконе, в нашей общаге, пили семьсот семьдесят седьмой, курили и смотрели вниз, на двор. Полина смотрела, в основном. Меня мутило от пейзажа снизу и поэтому я смотрел на кроны деревьев. На некоторых из них расположились пустые вороньи гнёзда. Вороны покинули этот бардак. А мне нравились деревья. И мокрые камни, которых не было. Мне нравились «три топора». Главным образом из-за дешевизны. Цена в сорок рублей за ноль семь была для голодранцев, вроде меня, лазейкой в цивилизацию. Следующим, и последним этапом, могла стать настойка боярышника.
Полина положила ноги на мои колени. Ступни — вот, что я любил в ней. Они казались беззащитными. Это единственное, что казалось беззащитным у Полины — ее пальцы ног. Я ценил их. А всё, что находилось выше ступней, уже можно было и отрубить. Мы жили вместе уже около трёх лет и я порой удивлялся — как девушка с такими нежными ступнями может, иногда, быть такой невыносимой дурой.
Во двор заехали «Жигули». Из машины вышли пятеро парней. Они разделись по пояс и принялись играть в мячик. Они блестели, поскольку потели. Машина осталась открытой и оттуда гудела и пукала современная музыка.
— Смотри, Рахман, смотри, как классно, — сказала Полина, — скажи же
— Что классно Пять потных недоумков
— Они не недоумки, а спортсмены, и спорт это прекрасно.
— Нет, это какая-то негроидно-цыганская Сербия. Россия — это негроидно-цыганская Сербия.
— А ты там был что-ли При чём тут Сербия
— В эстетическом смысле.
— Не умничай. Вечно ты всем не доволен. Вечно ты видишь во всём только плохое. Вечно ты всё портишь. Что тебе вообще нужно от жизни
На меня навалилась тоска. Потому что два месяца не было дождя. Потому что я жил мимо жизни. И даже при этом денег всегда не хватало.
— Мне нужно чтобы была сосредоточенность. Чтобы люди сконцентрировались. А ещё лучше совсем без людей. И чтобы деревья, и руины, и дождь стеной. Чтобы были волки и смысл жизни.
— Ты достал уже, зануда. Я сейчас спущусь к ним поиграть, понял
— Я тебя бутылкой выбью оттуда, дура. Убери ноги к черту!
Даже ступни Полины переставали быть обворожительными в такие моменты. Вот как далеко иногда заходило дело.
Утром в дверь позвонили. Я встал, поправил трусы и открыл. На пороге стоял мужик в чёрных брюках и белой рубашке. И со стволом у сердца. Он показал удостоверение.
— Вы ничего не слышали около двух часов ночи Не видели Подозрительного
— Только дурацкие сны, начальник. Немного таинственные. А что случилось
— Грабёж случился, в вашем дворе.
— Нет, я ничего… Крутились вчера тут гопники какие-то, на жигулях. Я номер заприметил.
— А почему заприметили
— У меня память на цифры хорошая. Хочешь, скажу номер твоего удостоверения
— Давай номер машины…
Мужик со стволом записал номер, мои метрики, и ушёл вести расследование дальше.
Я завалился обратно в кровать.
— Кто там был — спросила Полина.
Она забыла, что мы в ссоре.
— Мусор.
— Симпатичный — Полина вспомнила, что мы в ссоре.
— Пригожий.
— А что хотел
— Свататься к тебе приходил. Дай поспать.
Ко мне по жизни всегда липли придурки. Даже младенцы и животные, липнувшие ко мне, были ненормальными. Своего чуяли, должно быть. А может они становились такими после общения с мной. У грудничков, к примеру, во время игры в гляделки, глаза разъезжались в разные стороны. А позже съезжались в кучу. Только Полина была такой, как надо. Но это было давно. Я сломал ей целку. И тот день мы прожили в раю. Таких дней больше не случалось. Мы любили друг друга, ели и спали. «Хочу писю…» — говорила Полина, а я целовал её пальцы ног — каждому своё.
Я трудился грузчиком на складе подпольной фирмы, производящей левую стекловату. Эта была блатная работёнка — стекловатой невозможно травмироваться, если только не съесть пару килограммов. Кроме того, тюк стекловаты хоть и объёмный, но не тяжёлый. Сложно было перетрудиться. Заведовал складом кладовщик Григорий. Он и устроил меня на этот склад.
Мы с Григорием познакомились в автобусе. Процентов тридцать случившегося со мной дерьма, случилось в общественном транспорте. Я чуть не родился в автобусе, как гласила легенда.
Я ехал от своей бабушки. Меня накормили обедом и дали немного денег. И поведали о смысле жизни и о важности трудолюбия. Какого только говна не приходится выслушивать за тарелку борща и пару сотен рублей.
Я сидел на заднем сидении и рассматривал пассажиров. Я давно стал подозревать, что на этом маршруте передвигаются специальным образом подобранные жуткие типы. Подобранные специально для меня. С кривыми лицами и безумными глазами. Со скрюченными пальцами ног. А то и вовсе беспалые. И они все, как один, уставились на меня. Даже те, что сидели спиной. Даже водитель. «Вот как вас, сук, не взрывать» — думал я, вжавшись в кресло. Будь, что будет, гады, выродки, гумункулусы адовы…
На остановке дверь раскрылась и в автобус вошёл здоровенный мужик. Вошёл как на праздник, как на детский утренник. Он улыбался во весь рот. От него разило спиртным. От него разило возможной бедой. Все сволочи разом отвернулись к окошку. Кроме меня. Я не мог отвести глаз от этой образины.
Здоровяк подошёл ко мне и сел рядом. И оказалось, что он не один. За спиной гиганта маячила его спутница, мизерная бабёшка. Она тоже была выпимши. Она охала и ахала. Её лицо горело. Из подмышек торчали волосы. Она села на соседнее кресло.
— Ох, Гриша, ах, ах. Хи-хи-хи. Ох-ох. Ха-ха-ха!
Она негромко пукнула и окончательно залилась смехом.
Гриша развернулся ко мне корпусом и протянул руку.
— Григорий Яковлевич, — сказал он.
Я посмотрел на ладонь Григория Яковлевича. На ней можно было разместить небольшой фуршет. «Знаем мы эти шутки, ты мне кисть сломаешь» — подумал я и засунул руки в карманы. Что, как оказалось, было безрассудством.
— Видала — сказал Григорий своей бабе.
— Ох, Гриша, да ну его, хи-хи-хи, иди лучше ко мне, — прохрюкала она.
— Видал — сказал мне Григорий.
Я хотел сказать что-то примирительное, но тут Григорий схватил меня рукой за горло и принялся медленно душить. Пальцы Григория Яковлевича сомкнулись сзади, на моей шее. У меня потемнело в глазах. «Ну и чёрт с ним. Ну и насрать. Пальцем не пошевелю» — подумал я и закрыл глаза. «Главное — не испачкать штаны» — подумал я напоследок. Но Григорий вдруг передумал меня убивать. Он отпустил меня и очень вовремя.
И через пару-тройку остановок мы вышли втроём и продолжили знакомство в гадюшнике. И сбежать мне не удалось. Мы с Гришей стали друзьями и он крепко держал меня за шкирку.
А ещё через неделю я работал на складе.
Мне предстояло сосредоточиться на этой новой, да и вобще первой для меня работе. Я слишком долго расслаблялся. Вместо мышц и мозгов образовался кисель. И я составил график жизни психастеника. Я разбил свой день на несколько этапов. Этапы содержали пункты, в которых, в свою очередь находились подпункты. А в подпунктах были элементы, тоже необходимые для выполнения. Всё несколько усложнилось, но зато структурировалось. Так, чтобы встать, умыться и почистить зубы необходимо было выполнить три пункта, пять подпунктов и семь элементов. А потом я познакомился с Полиной, и весь график полетел к чёрту. Но зато появились преимущества: завтраки, чистые трусы и не такой одинокий секс.
Днём я разгружал или загружал стекловату, а по вечерам мы с Полиной сидели на балконе, смотрели телепередачи и ругались. А по ночам мирились.
Полина торговала цветами на рынке неподалёку. Она частенько травила байки о своей хозяйке — шестидесятилетней нимфоманке Раисе.
— Представь, Рахманчик, у неё два любовника и оба — её бывшие мужья. Когда она шалит с одним, то второй колотит в дверь и ругается матом. Потом она меняет их местами, и предыдущий ебаришка оказывается за дверью, а тот — в постели. Она помешалась на сексе, кочерга старая.
— Ну и ну.
— Рахман, а какая старость нас ждёт Мне уже двадцать два, между прочим. Когда же мы с тобой… И я хочу ляльку!
— А что мы дадим ляльке
— Как что Любовь.
— Этого мало. Да и вообще не нужно. Это всё лишнее.
— Любовь лишняя А что не лишнее
— Да вот комната эта, хотя бы. И родителей нет, и любви нет, а комната есть.
У Полины блестели слёзы на глазах.
— Рахман, ты калека, увечный какой-то. Ты жизнь не хочешь впускать. Тебе влюбиться надо разок. И не в пальцы, а в человека.
— Полина, да я…
— Иди к чёрту!
Навзрыд плача она вставала, одевалась и хлопала входной дверью. Несколько раз хлопала. Одного раза было недостаточно. Такая была манера у этой девушки с детскими ступнями. Я сидел на кровати — дурак дураком. Пришибленный и испуганный. Спустя столетия я поднимался и шёл на улицу, искать Полину. И находил её играющую с каким-нибудь ребёнком или болтающую с парнями. Она была полна оптимизма. В отличие от меня, полного говна, страхов и лени. Почему она терпела меня Недолго, впрочем.
2
Григорий был кладовщиком от Бога. Он воровал «Газелями», пил каждый день, подолгу запирался со своей подругой в кибитушке, но при этом у него всегда был полный ажур. У Григория имелось несколько странностей — безобидных, но противных. Во время разговора он запросто мог производить эпиляцию своих подмышек, выдёргивая волосы руками. Его ногти были разной длины. Он рассказывал мне про всех своих женщин — а их у него были сотни и сотни — кто из них делал аборт, чьих дочерей он поимел, кто из мужей попал под его кулаки. Это был хрестоматийный мужлан — отвратный и тем симпатичный. Мы с ним отлично спелись. Ему как раз и нужен был такой работник, как я — безотказный, равнодушный трус. «Я тебя усыновлю, татарчонок», — говорил он мне частенько с перепоя. И хохотал во всю глотку.
Я решил написать книгу. В свободное от Полины и стекловаты время. А его было немало. Я лежал на деревянном поддоне и сочинял. Я записывал свои мысли в общую тетрадь. На первой странице было написано:
ПОСОБИЕ
«Как выжить заике в жестоком мире скороговорок»
Глава первая
Однажды в наш класс поступил новый ученик, по фамилии Зверев. Он в один день сломал сложившуюся годами иерархию и стал единоличным тираном. Его боялись учителя, поскольку всё многочисленное семейство Зверевых сидело, отсидело или готовилось к отсидке. И не за кражу линолеума, нет. Тяжкие и особо тяжкие — вот что было в активе Зверевых. Младшенький Зверев оказался посланником ада в наш нежный мирок. По слухам, его оформил в наш класс директор школы, по большой просьбе отца Зверева. Вроде бы тот решил завязать с криминалом. Вроде бы решил крепко взяться за воспитание сына — единственного члена семьи, не привлекавшегося к уголовной ответственности.
Зверев был лют. От него доставалось всем — и мальчикам и девочкам. Не было дня, чтобы он не пустил пацану кровь, и не довёл девчонку до слёз. Или наоборот. Он раздавал пинки направо и налево. Он поджёг веник на уроке физики. Он швырнул в учителя кусок говна. Натурального говна, в пакетике. Он в открытую курил на уроках. И это всё за одну только неделю. Итак, повторяю, от него доставалось ВСЕМ — но не мне. Он даже не передразнивал меня, заику. Он пальцем меня не трогал. Он называл меня по имени, хотя остальным раздал обидные клички. Я боялся его как паука, как бешеную собаку, но дело, по всей видимости, шло к дружбе. Я не понимал в чём дело. Я уже начал подозревать, что он… Но тут терпение родителей моих одноклассников кончилось и было организовано экстренное, внеплановое, спасательное собрание.
Был приглашён и отец Зверева. Он и его сын сидели особнячком. Присутствовали родители, ученики, и школьное руководство. Родители обвиняли Зверевых, требовали сурового возмездия. Папаши, наверное устроили бы самосуд, если бы не нарисованные перстни на пальцах старшего Зверева. А моя бабушка молчала, уставившись в парту. Наша семья разваливалась. Родители находились в перманентном разводе. Они грызли друг друга, выясняя кто-чью молодость погубил. Им было не до меня.
Наконец, Звереву-старшему предложили объясниться. Он встал, раскрыл рот, и тут выяснилось, что он страшно, чудовищно ЗАИКАЕТСЯ. Слушать его было невыносимо. Он плевался, кряхтел и посвистывал. Он словно набрал в рот глины. Он покраснел. У него начались судороги, натурально. И многие получали удовольствие от происходящего. Засияли улыбки. Все расслабились, но не я. Мне стало плохо.
Но тут поднялся младший Зверев, взял за руку отца и глядя ему в глаза начал помогать ему говорить. Он проговаривал с отцом каждое затруднительное слово. Он похлопывал его по плечу. Он успокаивал его. И смотрел он на отца, Боже мой, с любовью и нежностью. Постепенно речь бедняги стала более-менее понятной. Всё это было очень трогательно — для меня, но не для всех. Зверева выгнали из школы, и через пару лет он сел за убийство человека. Отца же его я вижу довольно часто — он побирается на рынке. И у него нет ног.
Итак, вывод первый
ИЗЛИШНЕ ОБЪЯСНЯТЬ ЧТО-ЛИБО ЛЮДЯМ. ТВОИ СЛОВА НЕ ИМЕЮТ НИКАКОГО СМЫСЛА. ВООБЩЕ ГОВОРИТЬ С ЛЮДЬМИ НЕ НУЖНО — ЭТО БЕСПОЛЕЗНАЯ ТРАТА ВРЕМЕНИ И СИЛ. МОЛЧИ.
Рахман Попов

Источник