НА ВЁСЛАХ

— О, лодочка! заприметив на берегу перевёрнутое судёнышко, обрадовался мой приятель. Надо будет обязательно сходить на вёслах… Мы же сходим с тобой на вёслах! обжёг он меня пламенным взором. И я ответил:
— Ну конечно. И сходим, и сбегаем — хоть на вёслах, хоть под парусом!
— Я серьёзно.
— И я!.. Идём, — говорю, — скорее выпьем за тех, кто в море, а то ведь не всплывут!
И мы выпили. И даже неоднократно повторили. Однако и это не охладило его пыл. Неодолимая тяга к мореходству засела в нём китобойным гарпуном.
— Но мы же пойдём! Мы же сходим! не переставал повторять приятель. И я, разливая остатки, приговаривал:
— Разумеется, сейчас же пойдём и сходим ещё за парочкой таких же булькающих снастей…
А наутро он явился ко мне с вёслами.
Завидев его в окно, я крикнул жене: «Не открывай!», но она не послушала и, озарённый счастливой улыбкой приятель, ввалился в наш дачный домик.
— Идём! потрясая вёслами, сказал он. Идём, сходим!
Когда сходить на веслах вам предлагает попыхивающий трубкой человек, со шкиперской бородой и татуировками якорей-русалок, его ещё можно выслушать. Но когда выйти в море вам предлагает математик и пианист…
— Куда! риторически вопросил я этого доморощенного мореплавателя. Всё же и так хорошо. Мы выпиваем, жарим мясо, отлично проводим время. Зачем нам тонуть!
— Но лодочка же! искренне изумился он. И вёсла! Посмотри, целых два весла! Как же можно не сходить
И я попросил его убить меня на суше.
— Вот прямо здесь, сказал я, — среди трав и цветов! Ну не хочу я к рыбам! Я их не перевариваю!
— Так я же взял нам жилеты! предъявил он мне два спасательных веста.
— Но зачем! проорал я.
— Чтобы не потонуть!
— А зачем нам даже пытаться!!
— Но лодочка же! снова изумился он. — И вёсла! Посмотри, целых два весла! Как же можно не сходить!
И так битых полчаса, пока я, в конце концов, не сдался.
— Нас не ждите! оповестил приятель наших жён и решительно зашагал в направлении озера.
— Что значит, не ждать! опешил я.
И он уточнил:
— Пусть отправляются на машинах на тот берег. А мы, пройдя озером, подойдём к ним на вёслах!
Он так и сказал: «пройдя, подойдём». И я обменялся с женой прощальным кивком.
А потом двадцать минут мы отдавали швартовые, и ещё десять концы!
За это время я успешно подорвал себе спину, приятель разбил колено, оба мы изрядно извозились в грязи, песке и иле И это только, переворачивая эту чёртову лохань!
А вот «спуск на воду» мы начали с теории.
Я утверждал, что лодка должна идти носом. Математик-пианист — что кормой, доказывая это инженерно-техническим приложением вёсел к уключинам.
И они, действительно, великолепно уместились внутри лодки, и даже прекрасно там сдвигались и раздвигались, так что, если бы вода не находилась за бортом, ими отлично можно было загребать.
А так, пришлось их переставлять, а лодку разворачивать, в процессе чего, уже правильно поставленное весло ударило меня в пах, и я вспомнил выражение: «Бим-бом-брамсель!». Правда, озвучил его несколько на иной манер, но общий смысл, а точнее крик, был ясен всей дачной округе.
Далее, морская терминология и вовсе хлынула из нас потоком. Когда, надев жилеты и подкатав штаны, мы стали проталкивать лодочку сквозь заросли камышей, нас буквально-таки прорвало.
Я орал: «Полный вперёд!», заменяя в этом выражении всего лишь одно слово. А приятель, сдувая с носа комаров и капли пота, хрипел что-то про триста якорей, но уже не вперёд, а наоборот в зад!
Под ногами у нас хлюпала илистая жижа. Над головами звенел кровососущий рой. А упрямая лодочка, не желая выходить в открытые воды, всё скреблась днищем по корягам.
— Я сяду на вёсла и погребу! — в какой-то момент проорал мой приятель, и даже попытался перебраться через борт, накренив его так, что завопил уже я:
— Куда ты пианист погребёшь! Ты же нас обоих сейчас тут погребёшь! — И оттолкнув товарища, сам ловко уселся на «банку». В горячке мне даже вспомнилось название этой штуковины.
Впрочем, уже через минуту выяснилось, что в камышах многого не нагребёшь, и дважды окатив приятеля тухлыми водами, я схватил весло и стал отталкиваться им, как багром.
— Запрыгивай! почувствовав свободный ход, скомандовал я взмокшему помощнику. И когда он запрыгнул, мы так основательно сели на корягу, что не помогли уже: ни моё весло, ни его поступательные движения тазом, коими он пытался разжечь в нашем судёнышке былую страсть и придать ему прыткости.
Дёргаясь, словно брачующийся кролик, приятель лишь разволновал озеро. И когда то вознамерилось нас поглотить, я вспомнил слово «такелаж».
— Такелаж! Такелаж! Такелаж! трижды повторил я, произвольно меняя в слове все без исключения буквы. А затем, отшвырнув весло, крикнул:
— Переходи на нос!!!
И пианист-мореплаватель начал свой эпический переход.
Суворов не переходил так через Альпы, а Цезарь Рубикон, как этот моряк!
Каждым своим шагом он швырял нас то влево, то вправо. А я, раскорячившись на «банке» запечённой курицей, удерживал баланс… Пока приятель не попытался через меня перешагнуть.
Занеся надо мной свою замызганную ногу, он мгновенно сел на мель моей лысины своей хлюпающей промежностью, и мы на несколько мгновений составили акробатическую композицию: «Моряк на колхознице!». После чего, сверкнув оранжевыми вестам, хореографически безупречно кувыркнулись за борт.
Правда, перед кувырком я всё же успел выкрикнуть что-то вроде: «Расправить кливера на бушприте!», только матерное. А потом мы накрылись лодочкой, погрузившись в жижу, в коряги, в тину. И первое, что увидели мои глаза после всплытия был полуистлевший, полу обглоданный труп большой дохлой рыбины и истерически хрюкающая рожа этого пианиста.
— Так вы уже сплавали! — спросили нас, не успевшие отбыть, жёны.
И приятель, вытряхивая из ушей ряску, презрительно процедил:
— Дерьмо плавает! А мы сходили.
© Эдуард Резник

Источник