к этому вашему так называемому

…а жизнь, Лёня, не имеет никакого отношения к этому вашему так называемому счастью.
Я резко останавливаюсь и ищу глазами, откуда это донеслось.
Вокруг парк. В глубине парка больница. В больнице лежит моя бабушка. Она не узнаёт меня, но помнит, что я существую. Поэтому иногда она спрашивает, когда вернётся Алёна. «Скоро, бабушка, успокаиваю, скоро». Спустя месяц начинаю ловить себя на том, что задаю этот вопрос уже сама себе, в рабочем, так сказать, порядке. Смотрю в зеркало, вижу там кого-то хоть и с неуловимо знакомыми чертами, но глобально бесповоротно чужого, и спрашиваю его в тревоге: а когда вернётся Алёна
И в точности как и бабушка подозреваю, что в ответ мне врут.
Покрути мне ещё мозги напоследок, — язвительно советует в ответ тот, кого назвали Лёней.
Два старика на соседней аллее.
Её я знаю. Она лежит в бабушкиной палате. Из тех женщин, которые, завидев в дверях Смерть, вздёргивают все свои три подбородка и очень убедительно просят: «Голубушка, будьте любезны, наденьте бахилы. Не люблю грязь». Тяжелая, грузная, всегда устремлённая вперёд ледокол Красин в китайских тапочках.
Муж у неё сухой кузнечик, насмешливый и какой-то очень лёгкий. Не идёт, а парит в десяти сантиметрах над землей, живенько передвигая ногами только для вида, чтобы не смущать окружающих. Ни в больнице, ни на аллее не оставляет за собой следов. Шапочка на нём ядовито-розовая в полоску. Отродясь не видела таких дурацких шапок.
Было б что крутить! — фыркает старуха. Получается у неё смачно, со вкусом. Хочется предложить ей сена, тёплое стойло и отскочить подальше, чтоб копытом не врезали.
А вот двигается еле-еле. Словно льды стиснули её большое неповоротливое тело и не выпускают, и колют, как тореадоры упавшего быка, пиками айсбергов.
Но она несгибаемая старуха. Медсестер шпыняет, с врачами разговаривает свысока, будто делает им одолжение. Снисходит, в то время как остальные лебезят и заискивают. Больных и всякую родственную шелуху вроде меня начисто игнорирует.
Всю жизнь через тебя терплю унижения, театрально горюет старичок.
Хуже, чем эта шапка, я тебя не унижу! парирует она. Лёня! Сними!
Лида! Иди нахер, не меняя интонации предлагает он.
И оба вдруг начинают смеяться. Их смех похож на диковатое уханье и скрип. Так могли бы смеяться деревья или, допустим, энты перед решающей битвой с Мордором, когда уже ясно, что большинство поляжет в сражении.
Бабушка сидит на кровати и смотрит в никуда. Она постепенно оплывает, как воск в тепле, глаза по утрам у нее затягиваются корочкой, с каждым днём всё более твёрдой, как будто она больше не хочет смотреть наружу, хочет лишь закрыться от нас, чужих пугающих людей, законопатить щели, окуклиться и замереть. Я бережно протираю ей лицо ватными дисками, дойти до туалета целая проблема, каждый раз это мучительно тяжкий поход, сорок девять шагов по больничному линолеуму до заветной двери, а обратно почему-то пятьдесят три. Не знаю, отчего обратно дольше.
Когда вернётся Алёна
Скоро, бабушка, скоро.
Шесть старух в моей палате, пропахшей содержимым подгузников, несвежим бельём, затхлыми ртами, лекарствами, раздражением замотанных медсестёр. Я всё чаще чувствую себя седьмой.
Однажды наступает самый отвратительный день. День, когда всё идёт даже хуже, чем обычно. Мы едва не падаем по дороге в туалет, медсёстры орут на меня, бабушка плачет в испуге, я пытаюсь успокоить её и нарываюсь на её ярость. «Где Алёна Не трогайте меня!»
Я всё-таки дотаскиваю её до палаты. Сто кило против моих пятидесяти: бабушка выигрывает этот бой ещё до сигнала рефери. Я стою, взмокшая, вцепившись в спинку панцирной кровати, тяжело дышу, и перед глазами у меня плавают красивые чёрные круги, густые как масло.
Сутулишься! — строго замечают сзади. Держи спину прямо.
Я рефлекторно выпрямляюсь прежде, чем успеваю понять, что произошло. Оборачиваюсь.
Целых три секунды бабушка смотрит на меня прояснившимися глазами и осуждающе качает головой. Это её любимое наставление, она вечно укоряла, что я не слежу за осанкой.
Если можно ошпарить счастьем, то со мной случается ожог девяноста процентов поверхности тела.
Я ещё ничего не знаю о том, что у таких больных бывают просветления, после которых часто наступает ухудшение. Мне понятно лишь одно: бабушка вернулась. Горячая волна толкает изнутри, я натыкаюсь взглядом на выросший в дверях ледокол Красин с зубной щеткой в руке и пытаюсь объяснить ему, что происходит, потому что такую огромную радость невозможно держать в себе.
Узнала! — горячо говорю я, стараясь не расплакаться. Она меня узнала! Она поправится
Старуха бросает взгляд на мою бабушку, привалившуюся к стене и снова глядящую перед собой бессмысленно и кротко. Потом смотрит на меня.
Обязательно поправится, очень ласково и с такой абсолютной верой, что меня оставляют последние сомнения, говорит она и кладёт тяжёлую влажную руку мне на плечо. Все поправятся.
Именно сдержанная ирония больше прочих эмоций соответствовала бы сказанному, но в голосе этой властной жёсткой старухи нет ни тени насмешки. Сила её убеждённости такова, что я верю во всё сразу. Конечно же, все поправятся! Непонятно, как я вообще могла в этом сомневаться.
Я обнимаю сначала её, потом бабушку, потом снова её, я тычусь как щенок, и она терпит, хотя вряд ли ей приятны мои объятия.
Этого заряда мне хватит на целый месяц. Даже несмотря на то, что неделю спустя старуха не выйдет утром в коридор, пропахший жидкой овсянкой.
Полагаю, ей удалось настоять на бахилах. Большой силы убеждения была женщина.
Её муж станет тяжело шаркать ногами по больничному истерзанному линолеуму, мигом спустившись на землю воздушный шарик, привязанный к корме ледокола «Красин», который затонул.
Но пока все живы, и мы стоим в дверях, а бабушка смотрит в окно, где как будто специально для нас раздернули шторы и стало видно небо, заботливо отретушированное богом: золотое по краям, синее над головой.
кто-то должен все время смотреть на свет
повторяя упрямо что смерти нет
потому что в действительности у тьмы
нет другого оружия только мы
(с, Ася Анистратенко)
(с) Эйлин О’Коннор

Источник