Вчера в городе Бруклин, штат Нью-Йорк, я пыталась купить туалетную бумагу

Пипифакс, как называли ее в моей юности интеллигентные приятели моих родителей. Искусствоведы. Пипифакс.
Галя, искусствовед, изучавшая какие-то линогравюры 60-х (сосны, буровые рабочие, снега, скучные черно-белые механизмы на заднем плане) и Костя (Муха, она же Штиглиц, майолика, керамика, стекло: смелые решения, панно, дутая стеклянная ваза с разноцветным петухом внутри, тоже выдутым из стекла, как и сама ваза.)
Оттепель. Фронда. Галя перебирала аккорды на гитаре, пела низким грудным голосом всякую опасную запрещенку с намеками:
«Со двора подъезд известный
Под названьем черный ход,
В том подъезде, как в поместье,
Проживает черный кот…»
Намекалось на власти. Власти были плохие, тупые, это понятно. Галя была тонкая, чуткая, музыкально и литературно одаренная. Душа ее куда-то рвалась.
Костя был проще, основательнее, грубее. Он был на фронте, и у него было что-то с глазом. Ранение. Глаз, вроде бы, не видел. Когда распевались и намеки на кота надоедали, Костя затягивал нарочито тонким, нарочито противным голосом:
«Люди вооодку пьют, ебууутся,
А мне не во что обуууться…»
От них я впервые услышало слово «пипифакс», смешное слово. Пипифакса, как правило, в продаже не было. А когда был, его брали с боями.
Об этом говорили, над этим смеялись. Костя смеялся: недавно он пришел с других боев, настоящих, о которых не хотел говорить.
Галя рыдала, влюблялась, рвала струны гитары, пила коньяк, уходила от Кости и снова возвращалась. Потому что любовники ее бросали, а Костя, как Полярная звезда, был всегда на одном и том же месте.
По молодости мне казалось это невыносимо скучным и неправильным. То, что он ее принимал, прощал, отнимал у нее ее коньяк и выливал его в мусоропровод. То, что он ее, такую мятущуюся, неверную, не любящую, любил.
Только теперь понимаю, только теперь ценю. Соль земли, ось, центр, — Костя. А мне не во что обуться.
Вчера в городе Бруклин, штат Нью-Йорк, я пыталась купить туалетную бумагу. Пипифакс. Вот вспомнила дурацкое послевоенное слово. Пустые полки. Все распродано. Все расхватано. Как в моей юности! Да и ладно. Зато вдруг вспомнила их. Шла и думала, и перебирала их слова, жесты, повороты головы.
Галя, страстная пьяница, рыдая настоящими слезами, поет про черного кота. Костя тушуется, стесняется, делает вид, что ничего такого. Смотрит в скатерть. Идет моя юность. Холодноватая такая, с черным небом в огромных ленинградских окнах. Галя, поймав меня в коридоре, дыша мне в молодое мое лицо спиртом, пьяно и надрывно бормочет: «Главное — самой любить!.. Помни это! Главное — не быть блядью!.. Умоляю тебя! Умоляю тебя!..»
Мне шестнадцать лет, и я не очень понимаю, о чем она говорит. Конечно, говорю я. Конечно.
Вспомнила их в чужом городе, черным вечером, когда ветер с океана рвет шапки, вырывает сумки из рук. А мне не во что обуться. И никого вокруг. И ничего.
Люблю. Сама люблю.
Татьяна Н. Толстая

Источник