Я сделал несколько шагов навстречу воде и провалился одной ногой в песок по щиколотку

 

Я сделал несколько шагов навстречу воде и провалился одной ногой в песок по щиколотку Песок был вязким и влажным, перемешанным с хлопьями только что выпавшего на побережье снега. Маленькие

Песок был вязким и влажным, перемешанным с хлопьями только что выпавшего на побережье снега. Маленькие мокрые комки продолжали лететь с неба и разбивались о моё лицо, едва тая. Мои щёки были холодными, как всё вокруг ветер, земля, океан. И ледяное тёмно-голубое небо, где-то на горизонте сливавшееся воедино с водой. Я опустился наземь, не пытаясь согреться. Моя потрёпанная шинель, с оторвавшимися местами медными пуговицами, едва ли годилась на что-либо, кроме настила, которым я мог отделить себя от окаменевшей от тяжёлой холодной воды поверхности. Влажными половицами шинель собрала на себя сотни песчинок.
Ничего и никого на этом пляже не было, кроме меня. Не виднелось вдалеке гор, не прогуливались влюблённые пары, не доносились звуки города. Я не знал, где нахожусь. Не было больше никаких стран. И не было городов. И даже океанов, и тех не было. Остались лишь единые стихии: вода, земля, человечество.
Надо как-то жить, чтобы выжить. Просидев так с полчаса, слушая как над волнами переговариваются под шум прибоя чайки, да изредка вклиниваются в их перекличку своим громким карканьем вороны, я насилу поднялся и медленно побрёл прочь. Мне так хотелось попасть домой, но мои ноги насквозь вымокли, шинель изорвалась, и мне настолько некуда больше было спешить. Я ведь даже не знал куда
Всё закончилось так неожиданно. Внезапно, люди будто бы уладили все споры между собой, и нам сказали вдруг, что всё кончено, и мы можем вернуться к своим семьям. Вот только никаких семей больше нет, потому что нет домов. А есть только человечество, единое и цельное, но в то же время разобщённое, как никогда. Люди разрешили все территориальные вопросы. Все флаги упразднены. Но на месте двухсот старых поднимут тысячи новых.
Наш взвод распустили, и каждый солдат ушёл в своём, только ему известном направлении. Издревле люди строили города у воды, но где же город здесь Где же поезд, который довезёт меня до того места, где когда-то был мой дом
Сторожевой пост возникает перед глазами из ниоткуда. Сторожевой пост одно название. Чахлый покосившийся домишко; от близости к океану и холода впечатление, будто в его фундаменте плесени больше, чем дерева. Но здесь стоит шлагбаум, а значит дальше идти нельзя. Из хибары доносится глухой лай старого пса. Поскуливая, отворяется сырая дверь, и наружу выходит невысокий дед в нахлобученной на самый лоб ушанке. Он весь покрыт серой бородой волосы не торчат разве что из тёмных глаз. Что-то неразборчиво пробубнив, дед поправляет двустволку на плече.
А я, тем временем, различаю в рассеевшемся тумане силуэты других изб, похожих на ту, в которой живёт сторож. На прислонённых к их стенам скамьях сидят бабки, по дворам бегают гуси, а за ними дети в рванье. Только всё глухо, будто во сне, будто детские крики немеют в оболакивающем всё вокруг тумане. Наконец, дед обращается ко мне на каком-то странном наречии, в котором я различаю исковерканные русские слова:
Ще ту жабыв зесь
Я отвечаю ему вопросом:
Что это за место, дед Мне нужен поезд, здесь есть станция поблизости
Сторож поправляет шапку на голове и недобро смотрит на меня.
Несь станцей. И зесь не место, а территориум. Восточна аутономна крайна. Тамо паром. Он указывает мне скрюченным пальцем в сторону океана.
Мокрый снег сменяется изморосью. Ничто не защищает меня от острых капель кроме износившейся шинели. И я становлюсь одним целым с водой, которая стекает по моим чёрным волосам, застилает глаза и попадает в нос. Больше нет дома и нет карты мира. И нет человека только стихия, растворяющая людей в себе.
Паром переправляет нас на другую сторону реки. Поодаль от меня, на палубе повсюду стоят люди. Они держатся за ограждения, смотрят вдаль. Кто-то плачет, а кто-то просто погружён в собственные размышления. И все люди очень разные: светлокожие и темнокожие, кучерявые и лысые, одетые пышно и нищие оборванцы. И абсолютная тишина вокруг. Все стоят поодиночке, никто не проронит с другим ни слова. Лишь звук волн, разбивающихся о борт, вторгается в этот вакуум.
На другой стороне реки используется свой диалект. Я не знаю его, но могу понять, что написано на дорожных знаках и табличках.
«Градскi пускноi пунктум. 5 кiломтр»
Табличка стоит обветшалая, покорёженная и исписанная бранными словами. Скорее всего, она была установлена здесь ещё в разгар боевых действий, и может быть, никакого пропускного пункта, да и никакого города вообще, через пять километров нет. Но и у меня выбора тоже нет. Мне нужно найти мой дом или, вернее, добраться до того места, где он когда-то находился.
На моём пути то тут, то там встречаются шлагбаумы. Красно-белые, чёрные, ржавые и деревянные, округлой формы и прямоугольной. Иногда возле них развевается какое-нибудь знамя, которое ни о чём мне не говорит. Скорее всего, ему несколько дней от роду.
Час спустя я действительно дохожу до пропускного пункта. Длиннющая живая очередь из взволнованных женщин, обозлённых мужчин, усталых стариков и кричащих детей ведёт к серой железной будке с грязным окошком посередине. Из окошка несколько раз в минуту высовывается рука. Она забирает документы людей на проверку, а затем возвращает их. Пограничники досматривают и ощупывают людей.
Народ в очереди возмущается. Люди давят друг другу на плечи, чуть не ложатся на спины соседей.
Йды вон! Визжит снизу женщина, ростом мне по грудь.
Волите итти! Басит огромного роста мужик в чёрной кожаной куртке и меховой шапке, своими здоровыми ладонями отстраняя людей с пути.
Пущайти! Пущайти! Голосит разрумянившаяся ребятня с взъерошенными волосами, продираясь меж коленей взрослых.
Наконец, подхваченный прибоем людского моря, я достигаю будки и показываю пограничникам свой гражданский билет временный документ, введённый на время территориального переустройства и не прикреплявший человека ни к какой конкретной географической или административной единице на карте.
Добро пожаловать в Приморскую губернию. Пограничник безэмоционально вернул мне билет, и я прошёл в деревянные, наспех сбитые ворота, над которыми реял синий флаг с изображением морской поверхности голубого цвета на нём.
Идти было значительно легче. Во-первых, на пароме была печь, с помощью которой мне удалось худо-бедно просушить одежду. А во-вторых, теперь я знал, где находится вокзал, и двигался в соответствии с указаниями, которые мне дал один добродушный мужичок невысокого роста, стоявший со мной в очереди. Он был родом откуда-то с Урала и тоже искал свой дом.
Говорят, тут у них должен быть вокзал. Рассказывал мне мужичок, по-простецки улыбаясь в густую седоватую кисть усов. Тут недалеко раньше был город Находка. Правда, ещё говорят, что половина железных дорог перекрыта, и, мол, добраться можно не всюду. Мужик чуть подумал и, махнув рукой, добавил:
Ну да ладно, там как-нибудь на перекладных чай доберёмся!
Тебе-то самому в какой город надо Спрашиваю я собеседника в то время как нас яростно толкают сзади в спины, шеи и затылки.
Ну, уходил-то я из-под Перми, а что теперь там, так это одному Господу Богу известно!
На перроне царила такая страшная давка, что из-за толпы не было видно белого света, и невозможно было ступить, чтобы не задеть чужих ног и ботинок. Люди ползли друг по другу, дрались, выпихивали и выдавливали друг друга из очереди, словно прыщи. Хотя никто не знал, докуда едет поезд и во что он их привезёт.
Густой лес за окном сменялся редким. Мы проезжали сквозь обстрелянные бывшие города с сотнями зданий, изрешечённых пулями. Где-то солдаты поднимали неизвестные мне флаги. Где-то продолжались бои и, слыша звуки автоматных очередей и взрывы бомб, мы падали на пол. Люди валились вниз с багажных полок. Я насквозь промок. Теперь уже не от воды неба или океана, но в собственном поту; и едва мог продохнуть так плотно облепили меня другие пассажиры. Я заметил в конце вагона мужика, с которым разговорился в очереди на пропускном пункте. Он согнулся в несколько погибелей и лежал неподвижно, служа кушеткой для трёх других человек, взгромоздившихся на его широкое тело.
Несколько дней хода закончились для меня, утомлённого от отсутсвия сна и истощённого от недоедания, на станции Приневской. В поезде оставалось уже значительно меньше, хотя всё ещё много людей, однако теперь можно было присесть и просто молча подумать. Куда я еду Что я увижу И ждёт ли меня там кто-либо
Я сошёл с поезда. На улицах было пустынно. То тут, то там на земле лежали обрывки одежды, рассыпанные продукты крупы, яблоки, хлеб катались по ветру взад-вперёд консервные банки. Лишь изредка мимо меня проходили разгорячённые молодые люди по двое-трое человек выкрикивали лозунги и потрясали кулаками. Где-то в паре кварталов отсюда готовилась манифестация. За что Против чего Всё это не имело никакого значения. Завтра на повестке дня у тех же людей появятся совершенно иные вопросы и заботы. Нашего города больше нет. Нет нашей страны. И каждый день полотно, которое мастера создавали веками, растаскивается на всё более мелкие обрывки.
Молодой мужчина со щетиной и мешками под глазами, но аккуратно уложенными волосами, неохотно поднимает передо мной шлагбаум, зажав в зубах сигарету. Он смотрит мне вслед, а я гляжу по сторонам, убирая свой гражданский билет во внутренний карман шинели. Вроде бы всё по-старому: я узнаю эти дома, я рос среди них. Вот только между зданиями теперь повсюду зачем-то возведены высоченные заборы, за которыми не видно первых двух этажей. Из окон на меня неприветливо таращатся сухие серые лица, которые не знают, кто я и зачем пришёл. Хотя, вероятнее всего, я просто безразличен им.
В моей пятиэтажке нигде не горит свет. Все окна, кроме моего, заколочены досками кое-как, вкривь и вкось. Я захожу в парадную, где когда-то жил. Почтовые ящики с номерами квартир ломятся от непрочитанных писем, белыми конвертами устлан весь кафельный пол. Я не поднимаю ни один. Всё, что написано в этих письмах, давно и безнадёжно устарело.
Лифт не отзывается и я поднимаюсь по лестнице, ступени которой испещрены сколами, усыпаны порохом, окурками и слоем старинной пыли. Из трёх замков, предворяющих вход в квартиру, не сломан только один. Но внутри тихо. Никого, как я и ожидал.
Я устало скидываю шинель на стул и включаю торшер рядом с деревянным столом. В небе всё меньше голубого и всё больше холода, приближается ночь. Я опускаю на окно железный занавес. Что за день предстоит мне завтра

 

Источник

 

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *