Истории из жизни реальных людей
Очень давно, когда я была шестнадцатилетней соплячкой, мы с подругой рванули в Питер на ноябрьские каникулы. Наплели родителям с три короба: какие-то экскурсии, Эрмитаж, поездки вместе с классом, и прочая ложь чистой, наивной, подростковой воды. Родители, уставшие от моих диких пубертатных выходок, поверили и довольно просто согласились. Снарядили нас в дорогу: дали немного денег на билеты и экскурсии, нажарили в дорогу куриных ног, наварили яиц и сосисок. Сосиски — это важно!
Курятиной мы заедали белую, пенную бормотуху под названием «Салют», которую мы, скинувшись с денег, полученных на экскурсии, перелили в пластиковую бутылку. Бормота стреляла газами в нос и дивно пьянила. Мы ехали в плацкартном вагоне с сидячими местами, слушали один плеер на двоих, весело икали и все крутили круглую ручку, придерживающую откидной столик на спинке переднего сиденья. Там, видите ли, сидел лысый дядька в очках, и очень нервничал, когда мы этой ручкой щелкали. Он краснел и вытирал лысину большим красным носовым платком, и нам это было ужасно смешно.
Приехали мы в город СанктПетербург и сразу удивились. Буквы «М», обозначающие метро, совершенно синие! Серьезно! Впрочем, это неважно, это не про сосиски. Жили мы у прабабушки моей подруги, в настоящей питерской коммуналке на канале Грибоедова.
Обычная такая питерская коммуналка, где все курят «Беломор», где все вокруг художники, музыканты, гении, или женщины трудной судьбы, зябко кутающиеся в шали.
В наше окно мигал светофор, и ночью комната, где мы ночевали, становилось черной с желтым, от его заклинившей средней фазы.
Хозяйкой этой комнаты была прабабушка Паша, пережившая блокаду.
Баб Паша была нам очень рада, мы привносили свежую нотку в ее устоявшийся, обыденный распорядок дня.
В шесть утра баб Паша занимала наблюдательный пост возле подоконника и громким, не по годам молодецки — удалым голосом, комментировала все, что попадало в поле ее зрения. Мы редко посещали музеи и очень весело проводили время вдалеке от прекрасного. Бухали в разных интересных местах, с разными интересным людьми. Возвращались домой к пяти утра, а через час живое радио начинало трансляцию:
— Вставай, поднимайся, рабочий народ! — горлопанила баб Паша трижды и незамедлительно переходила к новостям.
— Молодка пошла! Ишь, в авоське бананы — сколько ж хлеба на эдакие деньжищи купить можна! Небось, по работам бегает, а дети одни дома запертые сидять!
— Вона, идет кобелина. В такую рань галстук завязал, похмелиться торопится!
И все в таком духе. Очень громко.
В семь утра мы, не выдержавшие ни разу ее натиск дольше часа, вставали и, как привидения, шлепали на кухню. Баб Паша, потирая сухонькие ручки, подавала нам завтрак — сосиски в чугунной сковороде и два яйца. Это были еще те сосиски и яйца, которые нам сварили в дорогу. По приезду, мы выбросили их прямо в пакете в мусорное ведро, за что были сурово отчитаны. С каждым днем сосиски все больше походили на артритные пальцы давно умершего человека, но выбросить их было НЕЛЬЗЯ! Они уже местами зазеленели, но выбросить их было НЕЛЬЗЯ! Они катались по чугунному дну сковороды, оставляя склизкую дорожку, но вышвырнуть их было НЕЛЬЗЯ! Невозможно!
Мы говорили «спасибо», дули горячий черный чай из большущих кружек и грызли замечательный кусковой сахар. Сковороду с сосисками мы поплотнее закрывали крышкой и осторожно ставили обратно в холодильник. У нас была пачка сухого картофельного пюре «Анкл Бэнс», его мы и жрали.
Неделю мы жили вольными птахами, но настала пора уезжать. Я тогда совсем не поняла этот город. Это был какой-то оборотень. Водяной дракон весь в узлах из рек и каналов. Иногда мне казалось, что я в Москве, иногда, что в Задрищенске, иногда, что в Венеции. Из последнего вечера я помню, что я там с кем-то поссорилась, кто-то рвался со мной в Москву под венец, кто-то хотел мне за это выцарапать глаза и вообще, бытовуха какая-то. Я страшно оскорбилась и приехала домой на Грибоедовский одна, не очень поздно — вечером. Зашла на кухню и неожиданно поняла, что целый день ничего кроме «Агдама» не ела. Сварливо бормоча «а что, интересно, у нас на ужин неужели сосисочки, ням-ням!», я ритуально подняла крышку… и остолбенела. Там были макароны! Макароны по-флотски! С мясом. Не веря своим глазам, и чувствуя урчание в животе, я поставила сковороду на плиту. И стала тревожно принюхиваться. В воздухе кислило. На кухню пришла баб Паша, увидела меня, сковородку и очень обрадовалась:
— Деточка пришла пораньше!! Покушай, милая! Помнишь сосисочки — та Вы их почему-та не ели Так я их на терочке в макароны и потерла!
Я закрыла крышку и стала смотреть в потолок, чтобы слезы закатывались назад.
Тут на кухню вышел не совсем еще спившийся художник и гений и сообщил, что нынче богат и щедр.
Через пять минут я сидела в комнате соседа, ела вкуснейший горячий плов с бараниной, пила кофе с коньяком и курила «Мальборо». Мы болтали, он кормил меня всякими деликатесами, а на вопрос «ты что — банк ограбил» — загадочно улыбнулся и сказал:
— Я картину продал! Задорого! Очень задорого! Задаток получил.
Я обрадовалась за него, говорю:
— Какую картину-то
— «Соседка» называется! — отвечает он.
Я даже подавилась. Неужели меня, думаю, нарисовал Я, конечно, не женщина, зябко кутающаяся в шаль, но музой побыть кому же не хочется!
— Вот, смотри!
Снимает дерюгу с картины.
На стуле сидит баб Паша, в платке, в толстодужных очках. Узловатые, припорошенные возрастной гречкой, кисти рук суетливо комкают краешек фартука. На плечи небрежно накинут пиджак, плотно увешанный орденами и медалями.
Беззубая улыбка во весь рот и веселый, с искрой, глаз — «Вставай, поднимайся, рабочий народ!».
Грета Флай