Китайский хлеб

В Китае хлеб не пекут. Там готовят рис. Но Ли Фу, как это ни удивительно, был пекарем. Выучился он этому мастерству на нашем Дальнем Востоке. С его появлением в пекарне сначала по выходным, а потом каждый день, стали печь пахучий, поджаристый белый каравай, который все в Краснополье, называли китайским хлебом, хотя к Китаю он ни какого отношения не имел. Когда меня посылали за этим хлебом в магазин, я никогда не приносил домой буханку целой. Я не мог устоять перед ее дурманящим запахом и отламывал кусочек за кусочком, испытывал непередаваемое ощущение вкусности. Вкуснее этого хлеба я не знал ничего на свете.
Ли Фу в Краснополье привезла Рахиль. Привезла из Биробиджана, куда почему-то прямо из эвакуации поехала их семья. Пожили там года четыре, а потом им там разонравилось и они вернулись в Краснополье. Приехали все: и дед Моня, и баба Ента, и сам хозяин Мойша-Аншел, и его жена Шиме-Перл и пять дочек — Рива, Злата, Соня, Доба и Рахиль. Отличить кто из них старшая, а кто младшая было невозможно, потому что они появлялись на свет подряд, и разница в каких-то пару лет не влияла на их внешний вид. Всем им давно пора было под хупу, но с мужем приехала только Рахиль. Этим мужем и был китаец Ли Фу. Рахиль называла его Лейзером и всем говорила, что он китайский еврей. Может оно так и было, если вообще существуют китайские евреи, и в подтверждение его еврейства следовало признать, что он был мастером печь мацу и готовить тейглах. Без его тэйглах не обходилась ни одна еврейская свадьба в Краснополье. Да и белорусская тоже, ибо тейглах любили все. Поселились они отдельно от мишпохи, купив старый, полуразвалившийся дом у Малки, которая уехала в Славгород к сыну. Дом они никогда не ремонтировали и он оставался вечной развалюхой. Когда у дяди Лейзера спрашивали, почему он не займется домом, он говорил одно слово:
-Засудят!- и добавлял совсем по-еврейски: «А кому это надо»
Может, он был и прав, в те годы засуживали неизвестно за что. Когда заготовитель Янкель построил дом чуть-чуть лучше, чем у других, в райзаготконтору зачастили ревизоры. В конце концов Янкеля засудили на пять лет с конфискацией имущества и забрали дом для сельхозлаборатории.
Кроме китайца Лейзера, Рахиль удивила Краснополье и близнятками: двумя девочками — Миррой и Голдой. До этого в Краснополье близнят не было, и все дивились им не меньше, чем китайцем. Они были одинаковые, похожи одна на другую как две капли воды и отличить их друг от друга было невозможно. Обе были в отца: узкоглазые, широкоскулые, худенькие – настоящие китаянки, и только рыжие вьющиеся волосы говорили об их еврействе. Все дети звали их китайками и они охотно откликались на это.
Так звал их и родной брат Шмулик, который был старше их на год. Шмулик был похож на своего деда Моню и ничего китайского в его внешности не было. Мы были одногодками, и я с ним дружил. И, конечно, китайки были тоже моими друзьями, потому что от Шмулика они не отходили ни на минуту.
Жили они на нашей улице, и утром едва проснувшись, перехватив что-то на ходу, я бежал к ним.
-Немке, вос ду ловст! Слофун дайрэ хавейрым!- говорила бабушка, но я отмахивался от ее слов, и бежал.
Я спешил к приходу дяди Лейзера. Пекарня работала по ночам, и дядя Лейзер возвращался домой к часам девяти утра. И приносил две горячие буханки китайского хлеба. К этому времени все дети сидели за столом и тетя Рахиль, взяв у Лейзера хлеб, отрезала большие куски пышущего жаром хлеба, мазала их холодной сметаной, чтобы мы не обожглись, посыпала сверху солью и давала нам. Китайки ели хлеб медленно, откусывая по маленькому кусочку, долго жевали его и аппетитно приговаривали после каждого откусывания:
-Ох, как вкусно! Прелесть! Объедение!
А мы со Шмуликом съедали наши куски мгновенно и потом с завистью в глазах смотрели на жующих китаек. Почему-то новых кусков мы никогда не просили, хотя на столе оставался лежать хлеб и стояла кастрюлька со сметаной. Надо сказать, что сестренки часто не выдерживали нашего взгляда и делились с нами, отполовинивая от своего хлеба довольно большие куски. Со мною всегда делилась Мирра, а со Шмуликом — Голда. Я долго не мог отличить одну от другой и спрашивал Шмульку, а тот говорил, что не знает и сам. А потом мне Мирра под большим секретом сказала:
-Я верхнюю пуговицу на платьице не застегиваю, а у Голды застегнуты все.
Она меня любила. Это мне сказал Шмулик. А я любил их всех. И готов был пропадать в их доме весь день.
Бабушка ругала меня за это и особенно за утренние набеги.
— Как будто у нас нет своего хлеба- говорила она.- Две буханки лежат, сохнут! Бери и ешь сколько хочешь! Так ему чужой хлеб вкуснее! Как слэпер
-Не слэпер!- не соглашался я с бабушкиными словами.-Я же халы им твои ношу Ношу! Поэтому могу кушать их хлеб!
Бабушка не понимала, что наш хлеб был совершенно иной. Он был из магазина. И пока за ним приезжал райпотребсоюзовский возчик дядя Хаим, пока его везли на телеге через все Краснополье, пока разгружали в магазине, он терял хлебный дух, как говорил Шмулик. А дядя Лейзер брал хлеб прямо с печи, пышуший жаром, с поджаренной коркой. Он заворачивал его в старый шмулькин свитер, потом для верности, чтоб не вышел дух, обворачивал старой газетой и упаковывал в кошелку, прикрыв сверху шерстяным платком, и хлеб оставался свежим и горячим, как будто только что вынутым из печки. Ну разве можно было сравнить этот хлеб с хлебом из магазина! Он был такой же вкусный, как пятничная бабушкина хала!
Готовила бабушка халы в четверг вечером и на ночь ставила их в печь. Перед тем как поставить их туда она мазала дно противня маслом, это делал я, потом она мазала халу сверху яичным желтком и медом. Вынимала противни с халами из печки бабушка утром. И с первыми халами я бежал к Шмулику. И мы со Шмуликом управлялись и с халой, и с хлебом. А китайки ели только халу. С молоком. Как всегда, отламывали маленькие кусочки и приговаривали:
-Ох, как вкусно! Бабушка твоя бэрья! Спасибо твоей бабушке! Ой, как сладко! Медом пахнет!
И говорили, что хала вкуснее хлеба. А нам и хала, и хлеб были вкусными одинаково.
Пиршества эти продолжались долго-долго. Я думал, что будут они всегда. Но однажды они прекратились.
В то утро я, как обычно, помчался к друзьям.
Вбежал, запыхавшись на кухню и замер. Шмулик и китайки сидели за пустым столом и у всех был какой-то растерянный вид. И они смотрели в сторону зала. Я тоже посмотрел туда. И увидел в зале милиционеров и лейзеровых соседей Пивонковых. Милиционеров было трое. Двое незнакомых и наш участковый Ванька, сын нашей соседки тети Любы. Тетя Рахиля стояла перед ними опустив голову и молча перебирала что-то на столе. Я сел возле Шмулика и тихо спросил:
-Что случилось
-Облава сегодня была в пекарне, — тихо сказал Шмулик. — Милиция ловила тех, кто выносит хлеб. Папку забрали.
-И что- растерянно спросил я.
-У нас сейчас обыск делают,- зашептала то ли Мирра, то ли Голда.
В это утро у обоих были расстегнуты верхние пуговички. И я не знал, кто из них кто. Да и не до этого мне было в эту минуту. Я не знал, что мне делать: уходить или оставаться. Я уже было решился уходить, но в это время на кухню зашел милиционер..
-О, новый гость! — сказал он и, вопросительно посмотрев на меня, спросил: «Ты здесь часто бываешь» «Да», — неестественно тихо сказал я.
-Ты, наверное, видел, как гражданин Ли Фу приносил из пекарни хлеб- Он остановился напротив меня и впился в меня маленькими настороженными глазами.
Мне стало страшно. Дрожь пробежала по моему телу, как будто я дотронулся до электрического провода.
Я всегда говорил правду. Я даже не понимал, что такое ложь. Меня учили говорить правду бабушка, дедушка, папа, мама. Но в эту минуту я вдруг каким-то непонятным мне чувством понял, что нельзя говорить правду. Я посмотрел на замершие лица Шмулика и китаек, сжал пальцы в кулаки, что бы унять дрожь и буквально выкрикнул:
-Нет!
-А чего ты кричишь- спросил милиционер.
Я не знал, что мне ответить. Меня трясло. И от того, что я сказал неправду, и от того, что правду нельзя говорить. Не знаю, что бы со мной произошло через минуту, может быть я бы расплакался и все рассказал, но в это время на кухню заглянул Ванька. Он спас меня от предательства.
-Я его знаю,- сказал он милиционеру и успокаивающе посмотрел на меня. — Это мой сосед! Он всегда говорит правду! А кричит он, потому что испугался!
-Да, я ис-пу-гал-ся! — сказал я, заикаясь, и пока Ванька не ушел из кухни, стал проситься отпустить меня домой.
-Беги, — сказал милиционер и нравоучительно добавил: А милицию бояться не надо! Не будешь больше бояться
-Не буду! — выдавил я из себя и, не помню как, выскочил из дома и, ни на кого не глядя, побежал домой.
Когда бабушка увидела меня, она всплеснула руками и испуганно закричала:
-А клог цу мир! На тебе лица нет! Что случилось
Я подбежал к ней, прижался к ее фартуку и слезы ручьем потекли из моих глаз. И я, глотая их, стал кричать:
-Я соврал! Я соврал! Я соврал!
Бабушка гладила меня по голове и молчала. Я не знаю, сколько прошло времени, пока я, наконец, смог рассказать все бабушке. Она молча выслушала меня, а потом сказала:
-Говорить правду- это хорошо. Но в жизни правда не всегда приносит добро! А добро в жизни главнее правды, зуналэ! А потом она сказала: А сын тети Любы а гутер мэн!
-Да,- сказал я.
А потом она сказала:
-Можешь оторвать подсолнух. Хоть и рано еще их рвать, но я разрешаю.
Семечки я любил, но кушать их мне сегодня не хотелось. И я не пошел в огород отрывать подсолнух. Я вышел на улицу и сел на скамейку возле дома. Я сидел и думал про Шмулика и китаек. Я так задумался, что не заметил, как ко мне подошел Эдик, сын тети Перлы с нашей улицы. За то, что не заметил, я получил щелбан в лоб.
-Немка,- сказал он,- а я придумал, как буду завтра дразнить Шмулика.
-Как — спросил я.
-Шмулик-срулик,
Главный вор,
Из пекарни булку
Спёр! — пропел Эдик и гордо добавил : Сам придумал!
-Не воровал он хлеб, — сказал я
-Воровал, воровал, — сказал Эдик. — Лейзера в милицию забрали! Я сам слышал, как тетя Дуся моей маме говорила. А тетя Дуся уборщицей в милиции работает! Она все знает.
-Дядя Лейзер не вор! — сказал я.
-Вор, вор! — закричал Эдик. — И я знаю, почему ты их защищаешь!
-Почему — спросил я.
-Потому что:
Тили-тили, теста,
Немка и китайки-
жених и невеста!
Я вскочил со скамейки. И он дал мне второй щелбан. Тогда я изловчился и дал ему морской щелбан, который научил меня делать папин брат дядя Меер. Двумя пальцами с прищепкой. В два раза более болючий, чем простой щелбан. Эдик закричал, как Чапаев на белых, и кинулся на меня. Я тоже замахал руками, как индеец перед боем. И нам бы не миновать кровопролитной схватки, но тут меня позвали в дом. И я удалился с поля боя под боевой крик врага.
Я не заснул в эту ночь. И еще много ночей не спал. Я боялся, что узнают, что я соврал. Каждый день я ждал, что за мною придут из милиции. Ждал ночью и днем. Но не пришли. И дядю Лейзера не арестовали. Судили многих, а дядю Лейзера только оштрафовали и уволили из пекарни. Папа сказал, что его, наверное, не тронули, потому что он китаец. Так как в это время в Москву приехал Мао Цзэдун и во всех газетах писали, что Сталин и Мао- братья навек. И местное начальство не захотела портить великую картину дружбы народов. А мне хотелось думать, что дядю Лейзера отпустили из-за меня. И Мирра мне это сказала. Под большим секретом.
Дядя Лейзер устроился слесарем на льнозавод. И даже потом попал на Доску Почета.
Пекарня перестала печь китайский хлеб. И стала, как прежде, печь кирпичики: черные, серые и белые. Тоже вкусные, но не такие, как хлеб дяди Лейзера.
А бабушкины слова я запомнил на всю жизнь. И когда мне нужно выбирать между правдой и добротой, я всегда выбираю доброту. И не люблю правдолюбцев, размахивающих правдой, как мечом.

Марат Баскин

Источник