Двери больничного лифта открылись на первом этаже…

 

Двери больничного лифта открылись на первом этаже... Она сидела в лифте на корточках, с землистым цветом лица и еле сдерживала слёзы. «Ничего не успеваю, хоть разорвись. Я уже в лифте не

Она сидела в лифте на корточках, с землистым цветом лица и еле сдерживала слёзы.
«Ничего не успеваю, хоть разорвись. Я уже в лифте не успеваю, бегом по лестницам не успеваю. В родзале тужится сложная женщина и я должна быть там. В гинекологии кровотечение с низкой плацентацией в 18 недель и я должна быть там. А вот прямо сейчас позвонили, что скорая….»
Мне, такой весёлой, выспавшейся и отдохнувшей, приехавшей просто так в роддом, вернее не просто так, а удалить дренажи и проведать парочку своих прооперированных женщин, вдруг стало стыдно. Странное чувство, не правда ли Ведь я не должна сегодня ни работать, ни даже думать про эту работу.
Ей больше не нужно было ничего мне говорить.
В гинекологию пошла я. Побежала.
Через год она умрёт от рака. Через три дня после своего дня рождения.
Попросив в подарок собаку. Нет, не настоящую — она до последнего отдавала себе отчёт о происходящем.
Игрушечную, мягкую, собаку — подушку, такого чудесного плюшевого мопса, потому что на настоящую «с этой работой никогда не было времени». Никогда.
На аттестации нас было двое. Я получала высшую категорию, гордясь этим неимоверно. Мой самый первый заведующий и учитель, ещё очень молодой мужчина до пятидесяти, вдруг резко покраснел и прижал руку к левому подреберью. В порыве своей радости я даже не услышала, что с него сняли высшую категорию, «милостиво» присвоив первую.
Он очень рьяно отстаивал последнее время свою позицию, которая шла вразрез с мнением начальства и чиновников.
Выведя его на улицу, я не могла смотреть ни ему в глаза, ни на его красное лицо. «Да не переживай ты так!», — успокаивал он меня, рассасывая что-то под языком, — «Разве я теперь работать стану хуже или женщин любить меньше Или за меня кто-то будет делать мою работу Да пусть хоть снимут все категории — ведь от этого абсолютно ничего не изменится».
Он умер через полтора года. Сердце. Попросив, первый и последний за всё время работы, больничный лист, отшучиваясь в телефонную трубку — «Мотор барахлит, пройду техобслуживание!».
Всегда улыбающаяся, розовощёкая, такая знаете — аппетитная пышка, сестра хозяйка схватила меня за руку и, буквально силой, затащила к себе в каморку. «Раздевайтесь, немедленно! Негоже такому красивому доктору ходить в таком мятом халате. Небось сама впопыхах гладила Точно! Вон какие заломы на рукавах!».
Закрыв двери на ключ изнутри, она ловко скользила утюгом по моему халату, рассказывая, что вот уже ждёт — не дождётся, когда её наконец-то отпустят в отпуск, потому что всё — никак! Не на кого оставить это всё хозяйство… Да и комиссия недавно прицепилась к матрасам. Не той клеёнкой они были обшиты. А она здесь причём Какую клеёнку дали — такой она и обшила… И что-то плоховато она себя чувствует. Вот будет время — обязательно придёт к моему мужу на обследование.
Мы слишком поздно узнали про её диагноз. И ничего не успели. Ни собрать деньги, ни прооперировать.
Последнее о чём она меня попросила — дать ей почитать книгу Святителя Луки «Я полюбил страдание».
Я могу писать и вспоминать очень долго… про настоящих!
Про тех, кто «от Бога» не на форумах и не в интернете, а внутри своего профессионального круга. И не важно — врач это, медсестра, акушерка, санитарка или лаборант.
Важно, что они были — эти настоящие, они есть — эти настоящие, и они, обязательно будут, пока Земля вертится.
Анна Раневская

 

Источник

 

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *