Истории из жизни реальных людей
— Опять кислотой какой-то облили все! Вона снег ажно как марганцовка! Холод точно в войну, а под ногами каша малиновая, того и гляди валенки все пожжет! Чтоб она им лучше колеса-то все подырявила и штиблеты их аглицкие!
Бурча под нос, закутанная оренбургским платком до бровей, гардеробщица Института правовых исследований Клава Выйкина с трудом ползла по скользкой снежной каше к месту службы. Если бы не сегодняшний новогодний вечер, она из дому и не вышла бы. Чего ноги-то ломать! Чай не девочка уже…Да и в институте сроду польт не крали. Сами отперли бы гардероб да и вешались, она номерков и так не дает. Где их взять-то! Их еще когда растащили. Но сегодня надо было пойтить, нельзя было не пойтить! Во-первых, в директорской речи благодарить ее будут и премию объявят. Она, конечно, и так бы не пропала, но приятно об себе рядком с академиками да профессорами услыхать. Пусть в людях уважение поддерживается, а то культуры-то нет нынче, чтоб уважение само собой воспитывалось, те-то люди перевелися, а этим отмашка нужна. Вот сегодня пусть и прислушаются, кого дирекция выделяет! Потом еще угощение будет и выпивка. Ну, выпивка ей без интересу, она сладенькое любит навроде наливки или кагору, а эти всё кислятину какую-то дрызгают. Но буфетчица Галька обещалась бутылочку водочки, а, если сложится, — то и коньячку ей приберечь, чтоб на пасху не тратиться! А уж угощения всегда бывает с походом, остается полно! В том году-то Клава опосля вечера две недели продуктов не брала, а батон колбаски вообще до масленницы додержала! Все-таки какая экономия! Вместе с премией если отложить, можно к осени пальто справить стеганое, чтоб не мокло. Но главное, что её гонит на вечер, — это любопытство! На вечере завсегда чтой-то приключается! А еще там у некоторых обязательно любовь происходит. Тут-то Клава и приходит на помощь с ключом от каптерки со старым диваном! Кого он только не видал, диван этот, какого только безобразия не выдерживал, а ничего,скрипит…Скрипит и Клаву еще кормит! Меньше трояка, а то и пятерки никто сроду не давал, а в основном червонцем за сохраненную тайну жалуют. И правильно — секрет того стоит! Уж Клава-то знает цену молчанию…
Клава отперла старинным огромным ключом институтскую тяжелую дверь, пошла по пустому холлу вглубь к гардеробной и усмехнулась — одиннадцать часов утра, а не одного польта! Оно и понятно, рази кто работать нонче будет Бабы кудри навивают да ноги броют, а мужики шею моют и галстуки перебирают! Не раньше трех собираться начнут, чтоб нафуфыренные перед большой гулянкой сперва по отделам собраться и выпить чуток для куражу и цвету лица! Она вот тоже не будет сегодня халат синий сатиновый натягвать, в платье останется фиолетовом креповом, которое ей Марья Осиповна по теории права подарила за то, что она их с Пермитиным в каптерке прятала! Два года они туда шастали, как молодые, а уж обоим по полста исполнилось! Срамота канешна, но не ее это дело! Они люди взрослые, ученые, может, так у их и надо. Хотя Клава в этом сомневается. Сама-то она всю жизнь в строгости прожила. Раз Бог мужа не послал, значит, умрет Христовой невестой, ей этот блуд и по молодости был не нужен, а уж сейчас и представить страшно! Клава хмыкнула- можно подумать, ей сейчас, в восемьдесят два года ктой-то на любовь намекал! Сейчас голову после платка причешет, заколку красивую воткнет (ктой-то из девок в туалете забыл, а завхоз Егорыч ей принес), брошку серебряную подковкой Гальки Рюхиной из газетного бюро нацепит (тоже за особые заслуги полученную) — чем не невеста!
Все развивалось точно по Клавиному сценарию. Наряженный, торжественный люд сперва разбрелся по отделам, по-походному накрыли там столы, в окнах всех четырех этажей замигали цветные елочные лампочки, захлопали пробки от шампанского, зазвенели разнокалиберные фужеры и начался праздник. Часа через полтора народ потянулся в актовый зал, вполуха выслушал поздравления дирекции, стараясь уловить только собственную фамилию, потом, перегоняя друг друга рванул вниз, на первый этаж в малый зал, где были накрыты столы, и начал быстро добирать необходимую для всеобщего счастья кондицию. Совсем молодым и совсем старым для куражу не много было надо и они быстро вернулись в актовый зал. Одни для танцев, а точнее — романтических топтаний, а другие — для отслеживания чужого сиюминутного счастья и возможных в будущем романов. Средний же возраст, максимально плодотворный для науки, к разврату только готовился, поддавая у накрытых столов. Они уже прошли период творческого поиска и ложных направлений исследования. Некоторые нашли бесспорные доказательства тому, что от переменных результат почти не меняется, но погрешности большие, поэтому просто тихо напивались или трепались с коллегами, а те, в ком еще горел неутоленный огонь первооткрывателей, приняв на грудь, не сбиваясь с пути и не отвлекаясь шли к давно облюбованным объектам, тем более, что и те были расслаблены банкетом и готовы к научному поиску.
Клава съела пару бутербродов с красной рыбой, запила пахнувшей шампунем сладкой шипучкой и присела у дверей актового зала. Не прошло и часа с общего сбора, а уже было ясно, для кого чем вечер окончится. Ученый секретарь Баранов, пользуясь тем, что работавшая здесь же в институте жена на больничном, тискал за елкой секретаршу директора и уже нашаривал ключ от своего кабинета. Международник Мазмонян, с шевелюрой, крашенной басмой в радикальный черный цвет, в контрасте с седыми бровями создававшей на голове эффект черной сванской шапочки, мотал по залу свою бывшую аспирантку Куряеву и громко уговаривал ее уехать с ним в неизвестном им обоим направлении, пару аспирантских пар танцевали рок-н-ролл с напряженными красными лицами, словно сдавали коллоквиум по административному праву. Профессор Рознянский кружил библиографа Жанну Сергевну и даже от дверей Клаве было слышно, что уговаривал ее не регистрировать английский криминологический журнал, а отдавать ему сразу. Еще три-четыре пары сложились давно, давно договорились о паролях и явках, вся романтика была в анамнезе, поэтому они действительно танцевали без задней мысли и дополнительного интереса, почти как супруги. А вот в дальнем углу, в темноте, за роялем, похоже, расцветало буйным цветом новое светлое чувство, союз конституционного и исправительно-трудового права. Клава их сразу заметила своим зорким глазом, вспомнила, что дважды видела, как они подолгу не могут расстаться после Ученого Совета, как вместе потом сидят на скамеечке в сквере рядом с институтом и кряхтя потащилась к себе в гардероб — вдруг каптерка понадобится.
Сегодня каптерка осталась невостребованной. Напрасно Клава орлицей восседала в гардеробе. Уже некоторые уходить начали, а романтики или тайного свиданья никто не искал. Клава пригрелась в своем просиженном старинном (еще от хозяина особняка миллионщика Монташева оставшемся) кресле,сторожа , когда буфетчица Галя занесет ей обещанное, и ожидая, не придет ли кто всё-таки в каптерку. Она смотрела сквозь заиндевевшее по краям окно гардероба вглубь институтского двора, в горящие окна флигеля — бывшей барской конюшни. В этом флигеле прошла вся Клавина молодость с того дня, как ее шестнадцатилетнюю, вшивую и голодную, подобрала на Брянском вокзале профессорша Циля Соломоновна Фейгина, которая во флигеле-то как раз с мужем Израилем Наумычем и жила. Думала, на три дня к себе ведет помыться да отогреться, а оказалось — на всю жизнь. Если бы Клава тогда захотела, они б и выучили ее и сейчас бы, может, она тоже пузом вперед за столом президиума бы сидела. Да только молодая была, дурная, как увидела очки их страшные, спины согнутые и книжки эти пыльные где ни попадя, так насмерть отказалась учиться, в домработницах осталась. Потом-то в войну ей эти книжки здорово пригодились, она и не мерзла почти — всегда было чем печку топить. Да и то кому они нужны-то бы стали Циля Соломоновна еще перед войной в лагере померла, Израиль Наумыч до пятьдесят шестого сидел, так что Клава жила во флигеле полной хозяйкой, тем более, что они прописать ее успели. Юристы одно слово, соображали-то быстро! А когда Израиль Наумыч вернулся, приперся к Клаве вроде как домой, головой плешивой начал трясть, она ему понятно объяснила, кто хозяин, а кто по ошибке живой. Он даже чумадан не взял, куда она их с Цилей барахло посовала, ведь не воровка! Только почему-то картонку с Цилиной шляпой попросил, что на шкафу застряла. Ну Клава отдала, жалко что ли! Да в таких и не ходили уже, одни вуальки да кренделя из фетра! Вот он шляпку в картонке забрал и ушел, больше она его и не видела, а продолжала во флигеле жить, а Израиль, говорят, вскоре помер. Это потом уж флигель расселили, ей на Мытной как трудовому элементу однокомнатную дали, а Цилю с Израилем на институтской Доске Славы золотом по мрамору прописали. Клава на майские всегда цветки туда в банке ставит, ведь не чужие, почти как родня, хоть и жиды, прости, Господи…
То ли Клава засмотрелась, то ли задремала, только очнулась, когда Галька уж кошелку принесла и сама уходить собралась. Молодец, Галька, проворная! Это только Клаве она и колбаски сухой батон, и рыбки шматок, и конфет с печеньем сунула, и еще там всякого, и водочку с коньяком не пожидилась! Можно представить, сколько себе понаперла…Да ладно, мы не гордые, и на том спасибо! Не зря притащилась хоть. И вообще не зря судьба ее на Институт-то вывела. Видно, нужен был здесь такой человек, как Клава, — простой, без фанаберии, не чудной, как ученые эти, а просто честный, хороший, чистый человек. Такая Клава везде была бы подарком к празднику!
© Татьяна Хохрина