Истории из жизни реальных людей
Но это не так. Я похоронила маму, когда мне было 20, а ей — всего 50. Из этого опыта родилась только странная привычка удивляться, откуда вдруг живые мамы у взрослых людей Мы ведь инстинктивно всё меряем по себе.
А ещё — ужасная неловкость, когда нужно что-то сказать человеку, потерявшему самое дорогое. При этом доподлинно зная, что сказать в этой ситуации абсолютно нечего. Ничего, что имело бы смысл или могло бы хоть как-то утешить.
Даже самые истово верующие мало утешаются фразой «Ну вот, отмучилась, теперь радуется на небесах!». Помню, что мне на такое больше всего хотелось ответить «Жаль, что не ты, идиот, радуешься там на небесах, а мать не сидит рядом со мной, чтобы смеяться над твоей глупостью!».
И позитивненькое «Зато она была в твоей жизни» кажется издевательством. Тем, кто пытался утешать меня так, я бы с радостью отрубила правую руку со словами «Не расстраивайся, зато раньше она была!».
Остаётся только дежурное «Мои соболезнования», которое подходит к любой ситуации. К любой, кроме такой. Но других слов у нас нет.
Что бы я сказала другу в момент такого горя Я сделала бы то единственное, что умею делать хорошо — рассказала бы свою историю. Я бы назвала её «Как я пережила смерть мамы», и это была бы очень длинная история, продолжающаяся до сих пор. Или история из одного слова — «Плохо».
Я тогда поняла, с какими чувствами люди всходили на погребальный костёр к родным или соглашались быть похороненными заживо вместе с ними. Потому что любящему все другие проявления скорби, кроме собственной смерти, кажутся недостаточными. Во всём какая-то фальшь — в слезах, в причитаниях, соболезнованиях и трауре. Начинает казаться, что только смерть может быть адекватным, предельно чётким ответом на такую утрату.
Потому что пока ты живёшь, ты всё равно ешь, пьёшь, поневоле радуешься солнечному теплу или свежему ветру, занимаешься любовью и временами — даже в момент отчаянного горя — вдруг улыбаешься или даже смеёшься. И это кажется подлостью по отношению к тем, кто уже не может.
Секс, друзья, развлечения, искусство, работа — всё кажется неважным в сравнении с тем, что ЕЁ — больше никогда не будет. Я пошла тогда по пути, который советует Фрост: «Лучший выход — всегда насквозь». Я погрузилась в своё горе как можно глубже, чтобы однажды выйти с другой стороны. Но там не оказалось ни дна, ни двери. Только глубина, в которую падаешь, пока не растворишься.
Однажды, спустя несколько недель после смерти мамы, я пришла к подруге, надеясь застать её дома. Мобильников ещё не было, подруги на месте не оказалось, и я села под дверью на лестничной клетке и вдруг всё поняла. То, что сейчас я считаю срывом на фоне бессонницы, слёз и алкоголя, тогда показалось замечательной ясностью: нужно просто всё закончить. Ведь если от такого горя жить не хочется, то и не надо
Выбирая способ, за следующий час я скурила на той лестничной клетке, наверное, пачку сигарет. И я гасила их в руку, потому что боль от ожога освежала, отвлекая от другого, гораздо более болезненного чувства. А потом, с адски ноющей ладонью, я отправилась домой и легла спать. Наутро рука болела ещё сильнее, ожоги заживали ещё долго, но мыслей о «закончить всё это» уже не было. Всё было… нет, ещё не хорошо, но уже терпимо. И мои самоубийственные глубины горя показались на фоне переживающих за меня друзей ещё более фальшивыми, чем весь традиционный траур.
Теперь, когда я слышу «Она умерла», я сжимаю руку и чувствую кончиками пальцев бороздки шрамов на ладони. И я говорю «Я понимаю. Поверь, я понимаю».
Но как бы фальшиво это ни звучало, однажды всё ещё будет хорошо. Год спустя после слёз по матери я снова заплакала: первый раз в жизни — от счастья. Когда моя грудная дочь выпустила грудь изо рта, заглянула мне в глаза и впервые мне улыбнулась…
Надеюсь, что в тот день, когда она похоронит меня, рядом с ней окажется человек, который возьмёт за руку и скажет искренне: «Я понимаю».
Тая Найденко