ЛЫСЫЙ БОБИК

— Дебилы. Ну, просто дебилы.
Бобик всех нас считал дебилами. За редким исключением. Иногда мне казалось, что все учителя думают также, но скрывают.
Бобик, он же Борис Александрович, отличался тем, что своего отношения к дебилам не скрывал. Говорил прямо:
— Домашнее задание
— Дома забыл.
— Тааак! Пшел вон домой за заданием, дебил!

Этот маленький крепкий человечек в вечных серых брюках и такой же серой бесформенной куртке, был героем почти мифическим. Что-то вроде бога смерти Анубиса в древнем Египте.
— Наклон! Где наклон! — лаял древнеегипетский бог с головой волка в облике учителя черчения. — Что за шрифт!
Так его представлял себе я, любитель древней истории. Другие же за блестящую круглую лысину в сочетании с именем Борис, звали его Бобик.
Свой предмет он любил, если вообще египетские божки способны любить.
Во всяком случае, ровные, с правильным наклоном буквы и цифры, симметричные фигуры, четкие линии, все это были важные атрибуты его культа.
На уроках черчения, где он безраздельно властвовал, атмосфера страха в сочетании с лёгким безумием пропитывала воздух.
Доски для черчения, похожие на большие пеналы, карандаши нужной твердости и скрип грифеля о бумагу, иногда прерываемый его замечанием:
— Тааак! Что ты здесь рисуешь! Чертить надо! Чертить! Выкинь в окно эту бумажку!
И опять тишина.
Иногда нашего Бобика – Анубиса посещало хорошее настроение. И тогда он начинал водить кулаками по учительскому столу и рассуждать. Темы для рассуждения могли быть в эти редкие моменты совершенно не имеющими отношения к черчению. Он рассуждал, будто с кем-то споря, о книгах:
— Тааак! Зачем держать книги дома Их надо прочитывать и сдавать в букинистический магазин!
И, помолчав, словно бы ожидая ответа, добавлял:
— Как я это делаю.
Спорить, конечно, никто не решался. И Бобик молча продолжал водить кулаками по столу в такт своим мыслям, а дебилы чертили и чертили.
Иногда он вдруг вспоминал молодость. Фронтовик, член КПСС с незапамятных времён, он высказался о преступлении, случившемся у нас в школе. Двое парней стырили модную тогда куртку «Аляску» у директорского сына. Попались глупо. В прозрачном карманчике на рукаве куртки лежал подписанный проездной билет настоящего хозяина. Скандал разразился серьезный, но все сумели замять, видимо приказом самого директора, боялись РОНО.
Но не так просто было заставить молчать Бобика:
— Таких как ты, я — проскрежетал Бобик,- расстреливал в 1943 году за то, что они чемоданы на вокзалах воруют.
И тут он погрозил виновнику обрубком пальца на правой руке.
— Именно, что расстреливал.
Я не сомневался, что так оно и было.
Бобик обвел класс торжествующим взором.
— Сегодня мы будем делать чертеж…
Конечно, против диктатуры Бобика школьный народ пытался бороться так, как могут бороться нубийские рабы с древнеегипетским богом. То есть ехидно и исподтишка. На стене туалета, куда ходил на перемене учитель, появилась надпись:
«ДЯДЯ БОБИК — ЛЫСЫЙ ЛОБИК».
Тогда Борис Александрович стал ходить в другой туалет, этажом ниже. Но вскоре и там на стене красовался лозунг:
«ЛЫСЫЙ БОБИК — БРИТЫЙ КАКТУС».
Бобик зеленел от злости, но сделать ничего не мог. Расследование не помогло установить виновника. Его ненавидели почти также, как боялись. Поэтому желающих выдать преступников не нашлось.
Я прекрасно помню момент, когда это произошло. Когда он понял, что сделать ничего не удастся. Я видел, как он медленно стекленеет и глаза его действительно начинают напоминать глаза бога мертвецов — Анубиса.
— Ну что ж! — каркнул он и вышел из класса.
Пройдя мимо двух туалетов, испорченных возмутительным надписями, он зашёл в ещё один. Женский. И, сделав свои дела, вышел оттуда, сопровождаемый недоуменными взглядами.
Уловив общее удивление, Бобик изрёк:
— Вот так! — и вскинул в победном жесте свой изуродованный палец. — Вот! Так даже ближе.
С тех пор, он ходил только в этот туалет. Даже когда надписи смыли, даже когда в мужских комнатах сделали полный ремонт.
Он был непобедим в этом высокомерии и злости.
И, кажется, сам провоцировал их. Это был тот редкий случай, когда талантливые и, как следствие, свободолюбивые учащиеся случайно оказались сгруппированы в один класс. Бобик их невзлюбил. К ученикам из этого класса, он придирался куда больше, чем к другим…
И вот однажды они принесли ему подарок на день рождения.
Объемный свёрток, перевязанный красивыми ленточками, лежал на учительском столе. Борис Александрович просиял и стал разворачивать подарок у всех на глазах. Но под верхней бумагой оказалась еще бумага, затем еще и еще. И только в самом центре лежала маленькая расчёска. Лысый Бобик, Бритый Кактус побледнел. Сказал свое обычное:
— Тааак!
И замолчал, не зная, как продолжить…

Меня он презирал. Потому что для него я был не просто ординарный дебил, а какая-то квинтэссенция всего самого дебильного, что может быть в ученике. Я был рассеян, неаккуратен, не точен и не смышлён. Ну, а чертить — просто не способен. Только недавно перейдя в эту школу, я сносно учился по всем предметам, но Бобик на полном серьёзе и вполне справедливо собирался вкатать мне пару за год.
После урока я должен был остаться со своими чертежами.
Честно говоря, надежды у меня почти не было. Я заранее готовился к тому, что он исчеркает мои работы своим красным карандашом и надеялся, что все это пройдет быстрее, чем обычно. В день экзекуции я уже сдался и оцепенел, как цепенеет птенец, выпавший из гнезда, когда к нему ползет змея.
Малюсенькая надежда была только на последний мой чертеж, который я выполнял под руководством товарищей пару дней и, кажется, сделал там больше, чем мог.
Бобик играл желваками и одной рукой водил, словно в трансе, по парте, а другой перечёркивал мои чертежи красным. Дошел до того самого. Последнего. Посмотрел на него. Отложил карандаш.
Посмотрел ещё раз. И каркнул любимое:
— Таааак! Не плохо! Тебе помогали!
— Нееет, — соврал я. — Это мой чертеж…
— Тааак. Хорошо. Можно на стенд. На выставку работ.
Мне показалось, что сейчас он улыбнется. И я с любопытством ждал: какой окажется эта улыбка
Он просто открыл журнал и уже собрался поставить мне вожделенную годовую тройку…
Но перед тем, как сделать это, Бобик ещё раз взглянул на мой чертеж и швырнул его мне.
— Дебил! Учи русский язык!
У меня что-то оборвалось внутри. Я взглянул на свою работу. На ровные, без единой помарки линии, на цифры с правильным наклоном, на подпись и…
На слово «КЛЮЧ», написанное с мягким знаком. На слово «КЛЮЧЬ».
Я вдруг совершенно расслабился и перестал бояться. Поглядел в сияющие презрением глаза учителя и сказал.
— Русский язык выучу. А черчение у нас закончилось.
— Останешься на второй год — не закончится.
— Значит не закончится. — Ответил я и стал собирать чертежи в папку. Руки у меня тряслись. Папка упала и по полу рассыпалась чертежная бумага. А вместе с ней на самом верху остались мои рисунки из изостудии. Наброски, сюрреалистические подражания Максу Эрнсту и совсем неудачный портрет мамы.
— Тааак! — опять каркнул Бобик. — Что это
— Это мои рисунки, — сказал я и начал укладывать листы в папку.
— Это кто — он ткнул пальцем в портрет.
— Это портреты мамы.
— Это мама
— Да.
Он взял портрет в руки и посмотрел ближе. Отложил в сторону. Ещё раз покосился на неудачный мой рисунок.
— Тааак! Это мама, да. Мама.
Он взял следующий рисунок. На котором большая птица нападала на маленького человечка.
— Это что
— «Атака соловья» .
— Чушь! Просто ерунда.
— Наверное.
— А это — он отбросил прошлый рисунок и взял следующий.
— Это мягкие часы. Я видел у одного художника картину.
— Это не картина, а ерундистика.
Он посмотрел ещё несколько моих рисунков. И вернулся к отложенному.
— Таааак. А вот это, значит, портрет Мама
— Да. — Я уже перестал что-либо понимать, и просто ждал.
— Мама. — опять произнес он и вдруг улыбнулся. Нет, не так, вдруг, его круглое лицо, прилепленное к лысой башке, растянулось в ослепительной улыбке. — Куда она смотрит
— Я не знаю. Возможно, в пространство.
Он опять вышел из себя. Улыбка слетела с лица.
— Ни в какое не в пространство! — Он поднял изуродованный палец вверх. — Она ждёт сына с фронта. Вот таак. Всё. Иди.
И он взял ручку и написал что-то в журнале. А пока я собирал рисунки и чертежи, вывел оценку в моем дневнике. Захлопнул и отдал.
Я попрощался. Он не ответил. Склонился над журналом и превратился в привычного Анубиса…

В коридоре я раскрыл дневник. Там, написанная выверенным шрифтом, с идеальным наклоном, выведенная твердой рукой опытного чертежника, стояла годовая четверка.

Борис Мирза

Источник