Точнее, сам трамвай был обычным, однорогий пучеглазый брюзга, похожий на постаревший паровозик из Ромашково. Странным его делал один пассажир, садившийся на второй остановке после метро, ежедневно в районе 8:30 утра.
Это была старушка, городская сумасшедшая. Она носила фуражку с кокардой, очки для плавания, белый медицинский халат, армейский ремень, тренировочные штаны с пузырями, резиновые сапоги. Если смотреть сверху вниз. По нынешним временам ничего особенного, обычный модный показ на неделе в Милане. Но в девяностые такой лук коробил, даже несмотря на то, что мы все вышли из Черкизовского рынка. При этом старушка сверкала, особенно в солнечные дни. Невооруженному глазу издалека могло показаться, что старушка орденоносец. На это частично намекала фуражка. Но на самом деле так блестели знаменитые советские фольгированные крышки от молока, кефира и ряженки, развешенные на шнурках по периметру у неё на груди. Бабулька была четырежды героем ряженки, как Брежнев — Союза.
Трамвай ходил по своему расписанию, сумасшедшая старушка — по своему. Почему она выбрала именно 8:30 утра, и было ли это точное время, когда остановилась её нормальная жизнь, неизвестно. В тот отрезок своей жизни я, вменяемый с виду, исправно тащился на работу к девяти, поэтому мы с ней регулярно встречались.
Старушка неизменно производила фурор. Дело в том, что локации по ходу следования трамвая попадались сплошь сакральные: Введенское, бывшее немецкое, кладбище, госпиталь Бурденко. То есть люди и так ехали напряжённые в раздумьях о тлене всего сущего, а тут такое. Да и утро в мегаполисе само по себе уже приговор, столько кофе просто не выпить.
Старушка заходила через переднюю дверь и, едва вскарабкавшись по ступенькам, на весь салон кричала:
— Ахтунг!
«Ахтунг» в районе Введенского, бывшего немецкого, кладбища звучало особенно колоритно. На этом месте её выступления обычно уже случались первые обмороки.
В те годы в общественном транспорте ещё компостировали билеты. Старушка подходила к каждому и, глядя сквозь плавательные очки, говорила:
— Ваш билетик.
Находились самоубийцы или же просто энтузиасты с тремя лишними кармами, которые принимались ей перечить — перечить человеку в плавательных очках.
— А у нас уже проверяли, — говорили они, имея в виду настоящих контролёров, шатавшихся в девяностые толпами.
— А мы не проверяли, — резонно парировала старушка.
Интересно, что она говорила именно так: «мы». На фоне этого мистического советского «мы» блестящие крышки от ряженки на её груди уже не выглядели столь безобидно.
После того, как ей в конце концов протягивали билет, старушка доставала из кармана своего халата здоровенный дырокол и компостировала им официальную бумажку. Удаляясь, она изящно салютовала пассажиру, прикладывая ладонь к козырьку фуражки, и направлялась к следующей жертве.
Покидала трамвай старушка в одном и том же месте — у госпиталя Бурденко, словно надеясь однажды вылечиться.
Бывало, что контролёры появлялись в трамвае уже после неё. Они мрачно ходили по салону, разглядывая гигантские дырки в билетах.
— Твою мать, тут уже эта Шапокляк поработала, пойдём отсюда, — матерились они и выходили, не солоно хлебавши.
Как-то раз старушка вдруг остановилась на середине трамвая и запела «ландыши, ландыши». За окном стояла лютая зима, стекла лопались от мороза.
Так я проездил с этой безумной шляпницей почти целый год. И в один из особенно грустных понедельников поздней осени (поздняя осень и понедельники вообще не должны встречаться на просторах мироздания) в 8:30 утра старушка в трамвае не появилась. Мы проехали уже и Бурденко, где она всегда выходила, и Солдатскую улицу, и кинотеатр. Народу оставалось всё меньше, появились свободные места. Я присел рядом с каким-то дядечкой и грустно уставился перед собой. Видимо, старушка сошла, наконец, на остановке у Введенского, бывшего немецкого, кладбища, сошла навсегда. Трамвай, обычно ворчливый, в тот раз, кажется, всхлипывал.
— Ахтунг! — пронеслось над головами.
Старушка стояла в начале салона во всём блеске своих ряженок.
— Вот и хорошо, вот и слава Богу, — пробормотал дядечка рядом со мной.
Он привстал со своего места и вытянул вперёд руку с билетом, в ожидании заветного дырокола.
Олег Батлук