Истории из жизни реальных людей
Но только наездами. Жить там мне не хотелось, а вот рвануть на летние каникулы или после новогодних праздников – милое дело. Деревня – это романтика. Да, можно упомянуть про «в навозе по колено». Размытые дождем дороги, по которым бредешь в калошах и, если проваливаешься в лужу, то обязательно с головой, ибо деревенские дороги после дождя хуже болота. Можно упомянуть постоянный труд с рассвета и до заката, ебучих колорадских жуков, оккупировавших картошку, и с тысячу других «но».
Однако ж, я романтик. И деревня для меня – крайне романтичное место. Горячая печка, возле которой так здорово греться, завалившись в дом с мороза. Свежие фрукты, от которых начинает воротить спустя неделю каникул, ибо не лезет больше. Деревенские друзья – грубые и колоритные. Много, все-таки, в деревне романтики. Но поговорю я сегодня о другом. О прозвищах. Ибо именно деревенские друзья, чья фантазия воистину безгранична, безумна и откровенно дика, уделывают с легкостью городских.
*****
После традиционной уборки картошки, мы с друзьями частенько собирались на чьем-нибудь огороде, разводили костер, пекли в горячих углях сморщенную старую картошку, чей вкус и аромат неспособны перебить изысканные блюда, приготовленные мишленовскими ресторанами. Пили самогонку, курили и болтали до утра, пока заря не стирала с неба тусклые звезды.
В одну из таких ночей и зашел у нас разговор о прозвищах, а началось все, как это чаще всего и бывает, после сытного ужина и обильного питья самогона из гнутых эмалированных кружек.
— Погремухи – переспросил лопоухий Василь, почесывая задницу, прикрытую ветхими ватными штанами. – Тю, тут мы вас, братка, уделываем.
— Точно уделываем, — усмехнулся Панька, с завистью смотря на то, как местная оторва Галка жмется к городскому Дёне. Запахнувшись в старую олимпийку, Панька закуривает папироску и, выпустив дым к небу, смеется.
— Ну, рассказывайте, — усмехаюсь и я, ибо когда Панька начинает смеяться, то удержаться невозможно. Передние зубы Паньке выбили на деревенской дискотеке года два назад и в ночи Панька похож на опустившегося вампира.
— Помнишь, Василь, Элли – прищурившись, спрашивает он. Василь театрально задумывается, кивает и улыбается.
— Из Канзаса
— Из Канзаса, — кивает Панька и тут же поясняет нам с Дёней. – Мишка это, тетки Райки внук. Знаете такого
— Вроде бы, — хмыкает Дёня и, выпив из кружки самогона, довольно крякает. – Чумазый вечно, да
— Он самый, — кивает Панька. – Мишка в детстве мимо коня проходил, а конь возьми и пердани!
— Мишка хилый был, а тут еще и испужался, — ржет Василь, потирая шершавый, как напильник, подбородок. – Попятился, споткнулся и в кусты крапивы свалился.
— Ураганом унесло. В волшебную страну, — добавил Панька, давясь смехом. – И все. С того момента его так и величают. За глаза, конечно. Ты Мишку не видел. Вымахал, шо тот конь, что его с места снес. Как махнет рукой, так на трое суток выпадаешь из жизни.
— А через три дома от Паньки Леший живет, — смеется Василь, разгребая угли и вытаскивая картошку. – Налетай, пацаны, пока горячая.
— Что за Леший – спрашиваю я, а Василь, подавившись картошкой от смеха, становится похожим на перевозбудившегося синьора Помидора.
— Синяк местный, — поясняет Панька. – В лесу как-то раз заблудился, неделю гулял. Извалялся, весь ельник собрал, да грязь с говном, а потом на бабок, что по грибы поперлись, наткнулся. Так они его так отделали, что он только выть и мог. Челюсть сломали так, что он ажно заикаться начал. Теперь, когда говорит что-то, то как Леший воет.
— У нас во дворе Золотая Антилопа была, — отвечаю я. – Ебанашка местная. Посмотришь со стороны, вроде нормальная тетка, а её порой так заклинит, что стоит и пару-тройку часов ногой землю роет, как копытцем. Пока не рявкнешь, что хватит, не уймется.
— У нас Веня-Две Залупы есть, — усмехается Панька.
— Почему Две Залупы – спрашивает Дёня.
— К Леньке Наташкиному как-то раз залез, — хмыкнул Василь. – А Ленька пчел держит. Веня мало того дурак, так еще и пьяным поперся. Медку, дураку, захотелось. Накусали его так, шо глаза на залупы стали похожи. С тех пор и кличут.
— С Колей Жабой никто не сравнится, — загадочно буркнул Панька, а Василь, поперхнувшись самогоном, минут двадцать бился в истерике, оглашая ночной огород смехом и кашлем.
— Давай, на, сам рассказывай, — отдышавшись, ворчит Василь, а мы с Дёней, предвкушая очередную дичь, лыбимся, как дурачки.
— Собрала бабка Тося пацанов местных, чтобы те ей яму новую под сральник вырыли. А будку, значит, со старой перенесли. И цену хорошую дала. Три бутылки на четверых. Мы с Василем вызвались, Толик еще за компанию увязался и друга своего взял. Колю. Бейбас редкий, шо скажу. Пока мы с пацанами яму новую рыли, Коля пошел сортир готовить. Ну и шо ты думаешь, Дёня Да не гогочи так. Мы выкопали все, а Коли нет. Идем к старому сральнику, дверь открываем, а снизу на нас Коля смотрит. Недовольный такой. Только нос и глаза торчат. Как у жабы в пруду. Ну и шо ты думаешь Этот олух одну бутылку внутрь сам употребил и свалился, значит. А на помощь позвать стыдно. Вот и сидел там, помощи ждал. Коля-Жаба.
— У нас на районе Эдик жил. У него прозвище Опоссум было. Гуляка страшный. Как женщину видит, так все. Тушите свет. Ебака грозный, — смеется Дёня. – Хер его знает, везло ему так или что, но Эдик постоянно замужних клеил. И от мужей их огребал. А однажды, праздновали мы день рождения одной девчонки, так Эдик перебрал, что-то у него перемкнуло в голове, и он выдал концерт. Заваливается он, значит, с девчонкой в спальню. Мы в гостиной сидим и слышим, какая там любовь страстная у них. Десять минут, двадцать, полчаса… Стонут и стонут. Вадик, друг наш, только из армии, сидит и психует. Его дама уже на все готова, то на кухню тянет, то в туалет, но Вадик принципиальный. Только в кровати и подальше от любопытных глаз.
— Ну, и – смеется Панька.
— Вадик не выдерживает, идет в комнату, чтобы поторопить Эдика, а дальше картина мылом на стене. Вадик стаскивает одеяло с Эдика, Эдик поворачивается и видит силуэт какого-то жлоба (Вадик – крупный мальчик), и начинает корчиться. Пена изо рта, головой об пол бьется, а потом затихает и…
— Обосрался – тихо спрашивает Василь и начинает хохотать.
— Нет, ветров напускал, — хмыкает Деня. — Вадик сам перепугался, носком Эдика трогает, а тот вдруг как заверещит, как подскочит и в коридор, сшибая косяки. Опоссум хуев. Потом признался, что так пару раз спасался от ревнивых мужей. Притворится, что у него припадок. Дождется паузы, заорет и пока все в шоке, убегает.
— Неплохо, — цыкает языком Панька, когда всеобщий хохот стихает. – Ладно, пора с козырей заходить. А, Василь Шо-то нас городские уделали почти Опоссумом своим.
— Пора, пора, — кивает Василь и, разлив самогон по кружкам, садится по-турецки у костра, после чего загибает пальцы. – Первый. Нажрался и бухгалтершу на автобазе соблазнил, поцеловал её, значит, в то самое, а у той бабьи дни. Идет по улице, а рот весь в кровище. Рома-вампир. Второй, Митяй. Свалился по пьяни в погреб и сломал ноги. Пролежал там три дня, питаясь сырой картошкой, пока не нашли. Вегетарианец, мелкие обозвали, так и прижилось. Третий. Тоже свалился. Первый раз весной. В колодец, который чистил. Второй раз в соседский колодец. В третий раз снова свалился в колодец, уронив туда бутылку водки. Гриня Учкудук. Сейчас счет вырос на шесть колодцев, поэтому мелкота местная его Дабл Учкудук зовет.
— Сдаемся, — вздохнул Дёня и, переглянувшись со мной, захохотал. Чего уж там, все хохотали. Даже прикорнувшая на Дёниной груди местная оторва Галка немножко посмеялась. Что-что, а с фантазией у деревенских всегда было хорошо.
Гектор Шульц