Истории из жизни реальных людей
Дядька, служивший в Афгане, делал их у себя, в Гардезе и порой отправлял нам, вместе с прочими своими рисунками.
Моим первым боевым листком, сделанным своими руками, оказался лист А4, нарисованный в Дагестане девяносто девятого. Посвящался он прекраснейшей установке батарейной палатки силами, само собой, батареи и содержал совершенно крамольное изображение сержанта Мирона, с шестью руками, сжимавшими мастерок, молоток, ручную дрель и плоскачи, а также ведро и кисть в белой краске. Сам Мирон, явно желавший быть в боевом листке псом войны, не оценил и нам пришлось орать друг на друга в камышах. Мы бы поорали прямо в палатке, но комбат почти не отлучался.
К концу мая и первому нападению на Гребенской их скопилось много. Каждые три дня приходилось садиться, задумчиво смотреть в потолок и, куря, рисовать российский флаг, горы и что-то еще. «Что-то еще» требовалось динамичное и всем понятное, связанное с боевой подготовкой и внушающее уважение. Наши боевые листки потихоньку перекочевывали на доску всего дивизиона и постоянно прибывавшие проверки довольно крутили носами, радуясь их наличию.
После первого Гребенского нас отправили в Аксай и там Шевель, наш комвзвода, сплюнул, заявив:
— Манасыпов, иди спать. Тебе ночью на позицию, нахрен они нам тут нужны
Я порадовался и уперся дрыхнуть. Мы тогда были как сурки-вампиры: спали с завтрака и почти до ужина, поднимаемые за час до начала развода. По Аксаю тоже жахнули, комбат второго БОНа дергал тигра за усы, постоянно выкатываясь на двух БТРах за чеченскими наливниками и мы типа ждали нового наката.
В Чечне… А в Чечне, до поры – до времени, о них не вспоминали. В Чечне девяносто девятого-двухтысячного мы делали свою работу, выдирая из блокпостов-зачисток-переездов какие-то часы на просто поспать, искали чем протопить печки, иногда самолично сделанные из дерьма с палками, чего пожрать, если в руках оказывался только сухпай образца почти Великой Отечественной, с сухарями сплошь в червях и тушенкой, вонявшей похуже жёма, что мой дед варил свиньям.
Но даже там, в феврале, боевые листки вдруг оказались востребованными. Все дело было в воспалившемся запястье и отправке в полк, где оставались все штабы и наша артиллерийская разведка. И бывший комбат, вдруг руливший всем АЗДН.
— А, Манасыпов, — сказал «его благородие», шевельнув тоненьким усиком и поковырявшись в зубах специально отращенным ногтем мизинца. – У нас нет наглядной агитации, чтобы к утру была стенгазета и боевой листок.
Спорить с ним было себе дороже, пацаны, оставшиеся при штабе дивизиона, рисовали похуже Остапа Бендера с его «сеятелем», старшина неожиданно попросил намалевать какую-нито хрень и, довольно улыбаясь, выкатил ватман, карандаши и прочую ерунду. Вместе с тремя пачками сигарет, чаем и консервами. Я смотрел на нашего старшину, правильного аж до квадратности, тихо охреневал и ничего не понимал.
— Да задолбал он меня, — признался он, скорчив потешную рожу, — комбат постоянно удирает по приданным расчетам, а он меня одолевает. То, мать его, клеймение не в порядке, то одеяла пересчитай и доложи. Сейчас он тебя посношает, потом успокоится, а там комбат вернется.
Формула счастья старшины была поразительно странной и, одновременно, крайне логичной. Старшина наш был дядька суровый, но справедливый и если считал, что надо нарисовать, то его немая просьба была куда сильнее приказа как-бы комдива.
На ватмане покатились БТРы, побежала наша пехота, вверху плыли два «крокодила», причем один явно казался беременным, а горы высились не ниже Эвереста. Ярко в меру возможностей, ужасно по композиции, а градус патриотизма по своему накалу равнялся только нарисованной мною дурости. Ну, кто, будучи в здравом уме, будет бегать чуть ли не с криками «ура», я вас спрашиваю Но стенгазета, это не зарисовки пацанов у костров, в едва выдранных у стылой земли позициях, стоявших на постах или куривших на троих. Настоящий взгляд на вторую чеченскую прятался в моем личном тубусе от порохового и я его не показывал никому.
— Можешь ведь, когда хочешь… — лениво процедил «его благородие» и отпустил меня с миром. На полтора дня, до следующего вечера, решив доконать меня окончательно. И у него получилось.
Через сутки с небольшим прибывший комбат спасал меня от зиндана с губой, через двое я оказался у Адика с Гусем, мой тубус убежал в руки омоновцев уже в Моздоке, а вот парочка боевых листков, вложенных в письма домой, где-то лежат у мамы.