Истории из жизни реальных людей
-Наталия, ну чо за нах, — Герман гладил меня по голове, я рыдала и кулаками молотила его по шикарной спине. Ну это же не прямо пздц, мы же могли вабще нах скопытиться
— Лучше бы я умерла, — шептала я сквозь слёзы. На это Герман довольно двусмысленно изрёк:
— Ну, ёпт
Не выдержав такого отношения к моим страданиям, я ещё раз как следует вмазала ему по спине и заорала во весь голос:
— КАК Я БУДУ РАБОТАТЬ!
И тут возмутился уже Герман.
— Ты чо, нах, — сказал он, — я тебе буй с бугра или автослесарь, ёпт Ты б видела, какие я в шараге подъёмники чертил чо я тебе, какую-то срань не намалюю
Следующие два месяца прошли как в лихорадке. Держась за стены, я ходила из угла в угол, периодически натыкаясь на эти самые углы, поминутно спотыкаясь и растягиваясь на полу, и скандировала:
— Жабо! Пике! Годе! Мерло!
При слове «мерло» Герман послушно наливал мне пол-бокала, остальное предположительно выхлёстывал сам, хотя я строго-настрого запретила ему принимать за работой; но проверить я уже не могла. В темноте кто-то тонко и жалобно скулил. Герман уверял меня, что это у соседей. Я вздыхала, залпом выпивала вино и продолжала:
— Реглан! Тюльпан! Болван!
Я была уверена, что до начала показа мы не успеем. Но мы успели, и нам торжественно присудили первое место. Уткнувшись Герману в плечо, я плакала не от счастья, потому что давно привыкла к победам, а от осознания, что именно эту, самую грандиозную коллекцию, мне не суждено увидеть никогда. Как и все последующие коллекции. К тому времени стало уже окончательно ясно зрение ко мне не вернётся, несмотря на все усилия врачей.
— Можно потрогать спросила я в пустоту. Кто-то тоненько, по-девичьи ойкнул, кто-то фыркнул, кто-то прошептал: бедная! и пошли шушукаться, будто я глухая, а не слепая. Наконец колокольчиком прозвенел чей-то юный голос:
— Можно.
Блаженны сирые, ибо они
Мои руки нащупали что-то крепдешиновое, покроем напоминающее плащ Бэтмена. Я удивлённо подняла брови. Ощупала ещё раз.
Точно. Тот самый ужас на крыльях ночи. Разумеется, я бы ни в каком наркотическом бреду не выдумала бы бэтменский плащ из крепдешина. И значит
— Это что поинтересовалась я, обращаясь исключительно к Герману.
— Ну как что он, казалось, был удивлён этим вопросом не меньше, чем я вызвавшим его предметом, — летучая мышь.
— Ты идиот прошипела я так тихо, чтобы люди не услышали. Летучая мышь это покрой рукава.
— А оно с рукавами, — невозмутимо ответил Герман.
Дальше была блузка из шифона. С декольте. С оч-чень странным декольте. Даже не с декольте, а с дыркой на груди. Опасаясь, как бы меня не заподозрили в грязных нетрадиционных намерениях, я несколько раз обвела её пальцем. По форме она больше всего походила на обглоданное крыло недоеденной полубабочки.
— Не припомню, чтобы я..
— Вэ образный вырез, — услужливо пояснил Герман.
— Английская «V», — буркнула я сквозь зубы, еле-еле сдерживаясь, чтобы не устроить скандал при посторонних. До меня только потом дошло, как сильно сдерживался Герман, чтобы не материться. Но тогда я была совершенно не намерена ценить его неимоверные усилия.
— У меня по английскому была тройка, — признался он без тени смущения, — я технарь.
Это я поняла по твидовой юбке, словно изъеденной мышами.
— Герман, — спросила я очень, очень тихо, зловеще тихо, — что такое «гофрированный»
— Это, — ответил он абсолютно уверенно, — вроде перфорированного.
А потом я сделала то, чего не делала никогда в жизни. Разругавшись с Германом, взяла и напилась в одиночестве.
Впрочем, не уверена, что это было одиночество. Когда я очень осторожно, чтобы не стукнуться лбом о дверцу шкафа, доставала бокал, что-то подошло ко мне и языком коснулось щиколотки.
— Фу, — сказала я, — фу, извращенец.
Что-то фыркнуло и обслюнявило мне колено.
— Не подлизывайся, — пробормотала я, сев на корточки, и что-то очень мокро поцеловало меня в губы.
Герман вернулся через полчаса, судя по запаху, пьяный и с тюльпанами.
— Чот я не понял, нах, — сказал он, — мы ж первое место заняли, ёпта, котик, чо за срань Ты не рада
С какой, интересно, стати я должна быть рада
Он забрал у меня самое дорогое мою коллекцию, мою славу. Он всё переиначил на свой манер, испортил, изгадил, выдал за моё, хотя на самом деле ничего моего в мире больше не было и быть не могло. Я неспособна была создать хоть что-то; никчёмная, беспомощная, я не могла даже войти в Интернет, даже снять деньги с карты. Всю власть забрал этот нищий автослесарь, только и умевший чертить подъёмники и выпрашивать у меня ребёнка. И вот теперь он уничтожил моё дитя. А я не могу даже посмотреть ему в глаза.
Что-то понимающе уткнулось мне в ладонь холодным кожаным треугольником с двумя дырками. Я опустила руку, и она утонула в жёсткой шерсти, сбоку переходящей в голую кожу.
— Джим, — сказала я почему-то почти ласково, — дай, Джим, на лапу счастье мне.
Чёрт его знает, почему. В чёрном-пречёрном мире не было ничего прекрасного, а кожаный нос и жёсткая шерсть были по крайней мере приятны на ощупь.
Герман вложил мне в руку бокал, наполнил заново.
— Давай, нах, за наш показ.
— Твой, — сказала я. Моего там ничего нет.
И аккуратно, по стеночке побрела в спальню. За мной по паркету застучали кожаные лапы.
С Германом мы помирились утром. Потому что я была беспомощна, и мне нужен был помощник. Чтобы нанять помощника, требовалось зайти на сайт; чтобы зайти на сайт, требовался Герман. Замкнутый круг. Сначала мы долго и бурно ругались, а потом тихо и безнадёжно помирились; сунув мне в руки что-то мягкое, со стразами, он спросил:
— Чо, нраица
— Герман, — сказала я, — очень тебя прошу, не надо. Я дизайнер одежды, не покупай ты мне, ради всего святого, всякую дрянь из секонд-хендов.
— Это не тебе, — пробормотал он под нос, забыв прибавить что-нибудь нецензурное.
— Не поняла, — возмутилась я и тут же поняла.
День рождения мамы.
Почему-то я всегда забываю, у кого когда день рождения. Герман, напротив, помнит всё досконально и вообще питает какую-то нездоровую любовь к моим родителям. Вечно двигает им мебель, вбивает гвозди куда надо и не надо, таскает продукты огромными сумками. Чувства его безответны мои родители воспринимают Германа как глупое увлечение любимого ребёнка, не то чтобы достойное, но во всяком случае, безобидное, вроде селфи с утиными губами или спиннера. Подрастёт поумнеет .
После катастрофы они сутки напролёт торчали в больнице. В конце концов меня это разозлило, и я высказала всё, что думаю по этому поводу. Больше мы с тех пор не общались. Ну то есть они звонили, чтобы поздравить меня с успешным показом, но я сказала Герману, чтобы он сам принимал поздравления, поскольку заслуги моей тут нет, и радоваться тоже нечему.
Но поскольку случился мамин день рождения, Герман берёт меня за лапку, сажает в машину, и мы едем веселиться. На секунду в голове проносится мысль, что теперь ничего не помешает Герману завезти меня в ближайшую лесополосу и там прирезать, но её тут же сменяет другая мысль так оно было бы и лучше.
Но нет. Тщетны бывают скромные надежды. Герман останавливает машину, вновь хватает меня за лапку и тащит по лестнице; потом, услышав его восторженный вопль «Мама!», я понимаю, что мы наконец-то пришли.
Потом Герман старается не материться, а я стараюсь не распускать сопли, думаю о том, что уже никогда по-настоящему не увижу маму, и папу, и вид из окна, и свою уютную детскую комнату; и почему-то даже мысль о том, что у мамы под глазами ещё больше морщинок, и она опять выкрасила волосы в тоскливый пепельный, который совсем ей не идёт, что у отца ещё больше проступила лысина, что обои начали отклеиваться, а вид из окна вообще-то на помойку даже эти мысли почему-то не радуют. Мне вспоминается лекция по философии я их не любила, оттого что препод был тщедушный старикашка с огромной коричневой бородавкой на носу, и я, как ни старалась слушать лекцию, смотрела всё равно исключительно на эту несчастную бородавку; но лекция вспоминается не поэтому, а потому что он пытался объяснить нам разницу между красивым и прекрасным. Красивая собака, например, не может быть без ноги, зато с блефаритом (тут я полностью соглашалась). Красивое не просто цельное, но всегда завершённое. Красивое характеристика, прекрасное оценка. Прекрасна раздолбанная статуя Ники Самофракийской, потому что её красота в сохранившемся пафосе победы. Прекрасна мама потому что мама, и комната, потому что здесь прошло моё детство, и заваленный битым стеклом берег реки, потому что там прошло моё свидание с Германом.
И тут я вспоминаю желание, загаданное в тот вечер у реки.
Не видеть больше этого уродства.
Не видеть больше.
Не видеть.
Я правда держусь молодцом у мамы день рождения, и всё такое. Но потом, в машине, я тихо рыдаю, уткнувшись Герману в плечо, и он ни о чём меня не спрашивает, потому что знает и так. Тогда спрашиваю я:
— А почему мы никогда не ездим к твоим родителям
Герман молчит. Потом тихо отвечает:
— Так это, ёптдетдомовский я.
И мне становится ясно, откуда эта нелепая любовь к чужим родственникам, откуда вообще эта нелепая любовь ко всему чужому ведь своего у него никогда ничего не было. Поэтому он так хотел ребёнка. Ну или хотя бы собаку.
Я тоже ни о чём больше не спрашиваю потому что знаю. Знаю, что такое боль утраты.
Герман молчит; я чувствую резкий запах табачного дыма и хочу сказать, чтобы он не смел курить в машине, но слова застревают в горле. Потом он говорит:
— Хотя тебе-то чо.
— Как это «чо» возмущаюсь я. Как это «чо»!
И тут эта свинья заявляет:
— Ты меня не любишь.
— Я тебе лэндровер купила, — возражаю я, но он знай гнёт свою линию:
— Не любишь, ёпт. Ну и типа это, как там раз не любишь, отпусти.
Кто бы сомневался. Пока я не вижу, он сидит в своих ванильных пабликах. Ха. Пока я не вижу. Ужас, до чего же я временами бываю оптимистична.
— Я тебе так, — говорит он, — игрушка для секса.
Я молчу, поскольку возразить мне нечего.
— Которого не было уже месяца четыре, — продолжает он.
Четыре с половиной, если быть точнее. С самой нашей катастрофы. Ну а зачем, если я всё равно не вижу процесса Тот факт, что у Германа тоже могут быть свои потребности, мне, очевидно, ни разу за четыре с половиной месяца в голову не пришёл.
— Ну а теперь я ваще типа медсестричка, — он фыркает и выражается совсем уже непотрено. Нах оно мне надо Ща, наймём тебе какую-нибудь тётю-чмотю, а я свалю в закат.
Так. Четыре с половиной месяца назад он чуть ли не рыдал, умоляя меня вернуться. Вот что творят с людьми воздержание и ванильные паблики.
Он закуривает новую сигарету (ей-богу, сейчас руки оторву!), и декламирует:
— Мы любим тех, кто нас не любит,
Любить иных тяжёлый крест.
— Ты, — отвечаю я, — прямо-таки эксперт. Автора-то скажи, часом, не Мария Ремарк
— Да не, — отвечает он невозмутимо, — там мужик какой-то.
И я начинаю хохотать, громко, радостно, потому что этот нелепый идиот вносит в мою чересчур правильную, чересчур выстроенную жизнь свой нелепый идиотизм, и мне всегда это нравилось, нравится и теперь, когда я уже не вижу его прелестей. Его непосредственность вот что по-настоящему прелестно, вот что выделило его из толпы мальчиков-моделей с идеально красивыми чертами лица. Потому что они красивы. А он прекрасен. Я всегда это чувствовала а осознала только теперь.
Мир вообще становится прекраснее, когда как следует выпьешь. И темнота прекрасна тоже: пусть темнота, но в ней есть запахи, и звуки, и
Потом мы с Германом лежим в постели, чему он бесконечно рад. Видимо, решил, что его философия, почёепнутая из ванильных пабликов, волнующе действует на женщин. Ну, пусть думает что хочет, идиот эдакий. Любимый идиот в этом я не сомневаюсь.
Я сомневаюсь в другом.
— Герман, — спрашиваю я очень строго, — ты ведь понимаешь, я не готова к детям
— Ну ясен хрен, понимаю, — обижается он, — я ж не скотина какая, ёпта.
Почему-то я верю. Может быть, эта вера мне ещё выйдет боком. Ладно, узнаем месяца через два. Может быть, в кромешной тьме младенцы не такая уж и гадость. Правда, есть запахи и звукино ведь есть кусочки ваты и беруши, а ещё дети имеют свойство вырастать, а подросшие дети это совсем неплохо.
Я провожу пальцем по любимому лицу впервые за четыре с половиной месяца и чуть не отдёргиваю руку. Вся кожа изборождена глубокими рваными шрамами.
— Стекло впилось, нах, — оправдывается он. Я чо и хотел уйти чо те делать теперь с таким уёжищем
И тогда я абсолютно искренне отвечаю:
— Ты прекрасен.
И не могу удержаться, чтобы не добавить:
— Без извилин.
На это он, конечно, снова обижаетсяи так без конца.
Александра Жуковская
начало